спозаранок?
—
К тому, штоб смолоду человеком стал, а не этим, как их там, геолухом, — ворчал Акимыч досадливо.
—
Будет об этом. Про сибе сказывай. Чево
нынче попусту об Кольке? Не воротишь вспять. Как ты тут маешься?
—
Да надысь чуть не помер. Воды из ключа
попил студеной, весь дух заложило. Видать, потому одыбался, што духу не во што выйти стало. Нынче вот травку насобирал. Мослы отпарю.
—
Я и гляжу — студено у тибе.
—
В холоде, слыхивал, скоро не помирают.
Потому теплом себя не нежу
—
В холоди тоже належимси, кады черед придет.
—
Мне-то уж недолго свет коптить осталось.
—
С чево это ты взял?
—
Сны вижу недобрые. Вечор уснул, вижу: вроде Василинка ко мне пришла. Плат на ней черный, большой. А сама такая грустная: «Иди ко мне, любый! Обогрею. Обласкаю. Нескладно живешь ты. Невесело. Хоть ба бабу завел». Ну я ей сказываю: «На што мне нынче баба? Ей утеха нужна. Мне ж не то утешить, а раздеться-то при ней неловко. Мощи едины. Да и не могу тебя позабыть. Вона ты какая пригожая». Она встала, рассмеялась и сказывает: «На том тебе спасибо, што не променял меня ни на кого, помнишь. Вот за это тебе подарок. Прими, не потребуй». И с плеч тот платок скинула. Прямо на меня. А сама крутнулась. И так рассмеялась весело. И исчезла. Платок остался. Знаю, худая то примета, коль покойница зовет к себе. Погреть хочет, обласкать. Да еще подарок оставляет.
—
То на тибе благодать сошла. Слыхал, к
иным
младость вертаетца. Бабы зачинают снитца…
—
Креста на тебе, охальник, нету, — обиделся Акимыч.
—
Пошто лаешь? Живое для живова. Ты жа плоть свою давно взаперти держишь. Негоже. За то и маишься, сны дурныи смотришь. Хватай от жисти все. И баб не сторонись. Оне ить не все поганый.
—
Тьфу! Идол срамной! Завелся, што муха на навозе. Говорю, в гроб мне скоро. А ты про грешное. Куда мне бабу?
—
Штоб заместо травы парила.
—
Эдак ты ангела совратишь.
—
На што ангел? Тож мине — святой! Пригляди сибе какую. Хоть обиходить. Всю жисть ты каво-то выхаживал. Типерь-то свое возверни.
—
Отошло время.
—
Ты спробовал?
—
Не-е-е, мараться да и позориться не хочу.
—
Ну и живи блажным.
—
Видно, так Богу угодно.
—
Божье писание про другое сказываит. Не забить, не убей, не укради. Про бабу, штоб чурались ее, в помине нет.
—
Внучок, поди, скоро бабу заведет. Правнуки народятся. Чево у мине? Мое дело стариковское — на печке бока греть да тараканам байки сказывать. Молодые нас нынче слухать не хотят.
—
Так-так, — тихо подтвердила Марья.
—
Што так-то? Колька смирный. Нас почитает. Коль и сорвалси в тайгу, так баламутить не станить. Попомните, ен большим человеком сделаитца.
—
В нашей породе недоумков не было. Изъяны случались, с моим, бабником. Но голова варит, мозгами не обделен. Но я не про то толкую. Непочтительные они нынче. Отца чертом облают вместо отчества. К матери уважения не имеют. Перед старыми шапку снять — зазорным считают. Разве так путево? На праздниках, заместо веселья, лаются, гадко слухать.
Макарыч заелозил по табуретке. Носом засопел. Перебил запальчиво:
—
По-твоему — молодь поганая? Брань не по нутру? Так нехай оне елейными растуть. Драк не ведають. Как только ты умудрилси сильника пристукнуть? Аль от речей твоих ен издох?
—
Зашиб я ево насмерть. Но то другое. Разе
тоже по-нынешнему? Надысь в селе на престольный праздник мужики промеж собой, што собаки перегрызлись. Стал одново усмирять, он же, свиной выкидыш, шиш мне под нос сунул. И говорит: «Иди, старой хрен, отсель, покуда костыли на холодец не повыдергал». Ране за такое палками попотчевали, пороли розгами.
—
Не цепляйси к им, не получил ба.
—
В том же дне баба одна, она на сносях
ходила, у другой попросила чевой-то. Та ее со двора кочертой погнала. Хотел усовестить — в бороду мне плюнула. При моей памяти, отказ брюхатой бабе большим грехом считался.
—
Не ты отказал? Греха на тибе и нету.
—
Эх-х-х, люд портится, — выдохнул Акимыч.
Да будя тибе!
Марья тихо сидела у печки. Грелась. Акимыч посмотрел на нее. Улыбнулся.
—
Как живется тебе, Марьюшка? Поведай
хоть.
А то мы и забыли про тебя.
—
Хорошо, Акимыч. Видать, за прежнее
судьба
наградила.
—
Не забижает тебя Макарыч?
—
Такого не было. Жалеет. Заботится. Ты, е
с
ли что, не серчай на него. Он покладистый. Добрый.
—
Покладистый! Да в нем норов диково коня сидит. Таково в узде держать — силушка надобна.
—
На то я и мужик, — оборвал Макарыч.
—
Не приведись, внучок
х
арахтером в нево
станется. Твоему лешаку малова на свою колодку переделать, што воды испить. Тогда какой-то бабе гоже бедовать придется, — сказал Акимыч.
—
В мине станить — худо не приключитца. Ежели в тибе, почитай, за зря промаетца. Разе то мыслимо блажным вековать? На кой ляд мужиком звалси?
—
Мужик мужику рознь.
—
То я ужо слыхал. Оно, как помыслить, и
верно. Не дай Бог эдаких, как ты, ровней признать. Лучче враз вздернутца. Но прок от тибе имеетца. Люду ты нужнай. Потому всякому бесу своя судьбина.
—
И на том тебе благодарствую.
—
Ты мине вот што: перебиралси ба к нам.
Че-во, как змей, маешьси? Изба у мине просторная. Теплая. Кольку поглянешь. Чай, род
н
ай, — предложил Макарыч.
Вы читаете Макарыч
