голодным потерял. А тут лебеди. Осенил себя крестом. К ружью приложился. Пальнул. Лебедку срезал. Лебедь-то долго над подружкой кружил. Звал так нежно, что у Макарыча лоб вспотел. Как человек, убитую оплакивал, а потом взмыл высоко. Лесник даже из виду его потерял. Но не успел опомниться, как тот кровавым комком около лебедки упал замертво. Макарыч вначале порадовался: вот, мол, и поем. Да только куски в горло не лезли. Вроде не мясо, а куст шиповника в рот запихал. Мокрота глаза одолела. Положил Макарыч добычу в мешок и было дальше двинулся. Осенний перелет шел. Думал гусей пострелять. Сел под кедрач. Запрятался. Как вдруг услышал крик вороний. Выглянул. А ворон над ним, как над падалью, кружит. Кружит, родичей на пир скликает.
— Ужо я-те, стерва, накричу! Чертова задница! Ишь, лешак, ослеп. На живово заритца, анафема!
Вскинул ружье старик. Да вдруг из глаз искры
полетели. Тело обмякло, осело гнилой копной. В ушах звон погребальный. И туман поплыл перед глазами, черной сажей вымазанный. Вот туман в клубок скрутился. Обернулся котом: глазищи зеленые пялит на Макарыча и облизывается.
Лесник ему кулак показал. А кот хвостом крутнул. Зубы оскалил. К человеку подкрадываться стал. А сам в глаза смотрел и улыбался. Прямо на горло целился. Вот замер, прижался к земле. Только хвостом, что палкой, молотил. Макарыч его обозвал паскудно. Тот даже не сморгнул. Тогда, собрав последние силы, лесник перекрестился. Кот как взвыл. Закрутился бешено. Исчез. Только закричал по-вороньи.
Очнулся Макарыч, глядь — ворон над ним сидит. Орет базарно.
—
Цыть!
Ворон, испуганно поперхнувшись, тяжело отскочил. Макарыч сел. Тяжело гудело в голове. Огляделся и понял, что сел он под кедрач, у которого сучище отгнил. Как только он пошевелил дерево, сук и огладил его по башке. Чуть и навовсе не пристукнул.
—
Прости мине. Господи. Не стану боле
заритца на лебедей. Но не с жадности грех содеял. Прости раба свово, — шептал лесник, уходя от страшного места.
Вспомнилось и то, как однажды, тоже по голоду, куропатку с выводком подловил. Последний-то птенец шибко шустрым оказался. Далеко убежал. Казалось, вот-вот поймает его лесник. А тот — раз в сторону. Хоть птица малая, а ум имела. Бросил было погоню, да приметил — уставать начал птенец. Снова погнался. Птенец на кочку,
Макарыч за ним. Да только кочка обманной была. Провалилась под ногами. По колени в трясине увяз. Вокруг ни деревца, ни кустика, под руками трясина. Чует, как ноги все больше затягивает. Изо всех сил стал выкарабкиваться. Да нешто трясина выпустит? Закричал во всю глотку. Никто не откликнулся. И только тут заметил почерневший сук, неведомо как сюда попавший. Еле дотянулся до него. Он и выручил.
Продрогнув то ли от холода, то ли от воспоминаний, Макарыч вернулся в избу. Долго вился над трубкой задумчивый дым. Оседал на белых висках, путался в седой, как облако, бороде.
Марья вязала носки.
—
Кому ты их? И так вона неношеных сундук полон.
—
Да этой, что приходила.
—
То верно.
—
Может, в утро сходим к ним?
—
К Акимычу надоть. Давненько изведать сбиралси.
—
Надо. Кабы не он…
—
Я ба выходил…
—
Тоже так.
—
Взавтре поедем.
—
А что? Поедем!
У Акимыча в стылой избушке холодная сумрачная тишина.
—
В селе, верно.
—
То ба ладно. Абы не окочурился.
—
Типун те на язык! — одернула Марья и пошептала на икону.
—
Иде жа? Кабы в селе — просказали ба…
—
За травой или за корешками пошел.
—
Ты поглянь! Печь-то дроглая. Почитай, с
неделю не топлена.
—
К нему никто не приходил.
—
То-то и оно. Старик, покуда ноги носили,
нужон был. Как што — позабыли.
—
Давай заночуем. Там видно станет, —
предложила Марья.
Макарыч затопил печь. Марья принялась домовничать. Когда в окна заглянули сумерки, за избушкой шаги послышались. Тонко взлаяла дверь.
Акимыч вошел трудно. Прищурился. Узнав, заплакал.
—
Не ждал? — грохнул Макарыч.
—
Думал, и вы позабыли про меня.
—
Доброе не забывают, — подошла Марья.
—
Внучок-то с вами?
—
Ого! Да тот внучок мужиком сделался. В тайге-матушке типерь. Уголь ишшеть.
—
На кой ляд он ему сдался?
—
С геолухами ушел.
—
А што им боле дела не сыскалось? Ох худо. С шалапугами связался. Так и мой выродок забавлялся.
—
Я сам с такими работал. В проводниках.
—
А это што?
—
Ну, заместно собаки дорогу показывал. Што б не блукали.
—
Чево ж кобеля не завели? Ево и харчить не так накладно.
—
У ево удержу нету. Нам жа и голодовать
доводилось.
—
Внучок нешто толе за кобеля с ими умотался?
—
Тож в проводники.
—
Вот супостат. Как жа ты отпустил? Не пристало ему темным делом баловаться. Оженить стоило б. К дому привязать.
—
С девкой ушел, — тонко пожалилась Марья.
—
Она тож из блукащих?
—
Ихняя.
—
Вовсе худо. От рук отобьется вконец. За виски оттаскал ба.
—
Ох-х… Так и оттаскаишь. Колька то с мине вымахал.
—
Поглянуть ба.
—
В науке год был.
—
Ии к чему. Наша наука мужичья — дом,
баба,
дети. Обжился б. Как люди. С чево не усидел? Те науки умы с панталыку сбивают.
—
Как знать. Колька не таковский.
—
Я про своево тож так думал. Да думка
прореху дала, што старые порты.
—
Один ен у нас. Пущай вольготней живет. К чему бабой связывать
Вы читаете Макарыч
