Так Голдберг его с ног сшиб, — напомнила Зинка и продолжила; — Выручил он меня. Уже в какой раз! Покормить бы его…
Катька поняла. Вздохнув тяжко, встала, вытащила хлеб из стола:
На, ешь, корефан! Свое ты заработал! — погладила пса, признав его законным жильцом дома…
Ты знаешь, без жратвы я не сидела, а вот с' «бабками» — дело хуже. Это надо по карманам и сумкам шарить. Мне в том не светит. Не могу. Ловят и тыздят круто. Сколько раз чуть не урыли. Особо один раз в барахольном ряду. Старуху ощипать вздумала. Приметила, как старая плесень башли в тряпочку уложила, завязала в узелок и в карман сунула. Сама себе халат приглядывает. Когда ощупывать его принялась, я ее тряхнуть вздумала и сунулась за узелком. Тогда еще не знала, что старухи такие глубокие карманы делают. В них только с башкой нырять надо, чтоб что-то выудить. И у той на самой манде тот узелок лежал. Я как слезла, она как взвизгнет. Наверно я поторопилась и не за то ухватила бабку, но она меня — враз без промаха за горлянку! Чирий видел все и вместо того, чтоб помочь, со смеху усирается. Ну, когда увидел, что бабка меня всерьез душит, подлетел сзади, хвать ее за жопу. Бабка про меня забыла, отпустила глотку, смотрит по сторонам, какому озорнику ее жопа глянулась? Я тем временем слиняла. А уж в кодле сказали, что старух без понту щипать: у них в тех узелках башлей очень жидко, не больше пенсии, но вони много. Не стоит рисковать из-за такой пыли. Другое дело фирмача тряхнуть, коммерсанта наколоть. Но они не бывают на базарах и пешком не ходят. Их голыми руками не взять. Все с охраной. Вот и остались на нашу долю бабы да пацанва. Они теперь ходят — пальцы веером, сопли пузырями, ноги кренделями. Все — новые русские, а в карман к ним сунься, больше полусотки не нашаришь. Чаще жвачка изжеванная в бумажке завернута, чтоб вечером ее до конца истискать. Ну, еще гондоны… Эти и у девок, и у пацанов…
А что такое гондоны? — спросила Зинка.
Во, дура! Не знаешь? — удивилась Катька и популярно объяснила.
Я после той старухи еще раз попыталась в карман влезть к мужику. Долго смотрела, кто с них куда «бабки» прячет. И приглядела. Такой толстый, пузатый. Его морду целой кодлой не обнять. Весь потный, красный. Сунул он бумажник в кошелек, какой у него на пузе мотался, и как только сунулся в толпу, я бритвой по ремню. Кошелек упал. Схватила его и бегом. От счастья все пятки обоссала. Ну, думаю, небось одна «зелень» там. И к сортиру бегом. Открыла тот кошелек, а там — твою мать! — калькулятор самый сраный, два
блокнота и всего-навсего тридцатник «деревянными». Ну и этих, гондонов, целый пакет. Нашей кодле на месяц хватило! Я чуть усралась от злости: весь бумажник вместе с кошельком наизнанку вывернула Все не верилось, что такой толстый мужик с таким тощим кошельком посмел на базаре нарисоваться! — возмущалась Катька даже через время, а, чуть успокоившись, похвалила Зинку: — Ну, ты прикольная! Смекнула как «бабки» поиметь и голодной не остаться.
Жрать захочешь — придумаешь! — согласилась девчонка и, вздохнув, добавила: — Я не умею воровать. Не пробовала, потому что боюсь. Один раз видела, как соседи двух цыганок поймали. Уж и не знаю, что украли, но били их всем домом. Из подъездов люди выскочили и так колотили, что цыганки не только убежать, шевелиться не смогли. Их втоптали в землю живьем! Потом «скорая» увезла, но вряд ли выжили. С тех пор лучше сдохну, но воровать не смогу. Все перед глазами те цыганки…
Ты и без того не пропадешь! — ободрила Катька и, пересчитав деньги, сложила их, спрятала под печку.
На всяк случай! Когда никого с нас дома не будет, чтоб не сперли! Дошло?
Зинка согласно кивнула.
Вскоре они решили промышлять вместе. На окраинном захолустном рынке Катька воровала жратву, а Зинка побиралась, собирала бутылки, ругаясь за каждую с уборщицами, сторожами, старухами и детворой. Один раз ей крупно повезло.
Обшаривая мусорные контейнеры ранним утром, выволокла громадный узел. Когда развязала, чуть не заплакала от радости — детское барахлишко. Как раз на нее с Катькой. Чего ж тут только не было! Пальто и платья, туфли и сапожки, даже нижнее белье, а уж кофт, юбок — прорва. Девчонки ликовали и примеряли тряпки весь вечер. В их глазах было столько счастья и радости, словно им обеим в одночасье разрешили вернуться в семьи.
Послушай, а почему все это выбросили на помойку? Не с добра такое! Наверно, носить стало некому? — спохватилась Зинка.
Да может взрослые бомжи сделали налет. Сгребли подряд, а когда глянули, детское откинули. Хотя такое не выбросили б. За бутылку могли загнать. За целый ящик… Ну и ладно! Нам досталось! Мы не украли! Можем носить! — отмахнулась Катька.
А через время пошла Зинка на кладбище, наступила Пасха. В эти дни на всех погостах щедро раздавали милостыню и угощенье. Не хотелось терять и эту возможность. Девчонка взяла с собою две большие сумки, позвала Голдберга и шла, предвкушая, сколько вкусных вещей принесет она домой сегодня.
Ей и впрямь повезло с самого утра.
Катька решила обойти торговые ряды, где шла бойкая праздничная торговля.
Встретились девчонки поздним вечером дома. Стол был завален куличами, крашенными яйцами, колбасами всех сортов, конфетами и яблоками. Еды надолго хватило б. У Зинки карманы едва вместили милостыню и готовы были оторваться от платья, не выдержав тяжести. Казалось, более удачливого дня не было давно, но… Обе сидели хмурые, насупленные.
Почему-то не хотелось говорить. Даже Голдберг влез под стол и не высовывался наружу, стараясь не вызывать раздражения.
Я сегодня соседку увидела. Ну, баба такая! Она на одной лестничной площадке с нами жила. И теперь там дышит. Увидела меня, узнала, обрадовалась. Давай расспрашивать, как живу, про отца говорила, — призналась Катька.
Ты сказала ей, что бомжуешь? — ахнула Зинка тихо.
Как бы не так! Я рожу кверху задрала! И лапшу на уши бабе намотала. Спиздела, что меня хорошие люди к себе в дочки взяли. У них нет своих детей. Меня как родную держат. Даже свою комнатуху имею. Игрушек накупили, одежды всякой, а уж жратвы всегда полно. Любой! И никто не выгоняет из дома, наоборот, когда выхожу гулять, зовут меня, чтоб не простыла или поесть, посмотреть мультики по телеку. А на Новый год купили торт больше меня ростом и всяких конфет сумку. На ночь сказки рассказывают и желают спокойной ночи…
И она поверила? — удивилась Зинка.
Эта соседка мамкиной подругой была, пока та не скурвилась. И с отцом никогда не ругалась. Не знаю, поверила иль нет, только глаза у ней печальные сделались. Поцеловала в щеку и сказала: «Ох, и давно ты не мылась, Катюша! У меня нет тортов и конфет, но если захочешь искупаться, приходи. У тебя вши по шее, не только по волосам, ползают. Несчастная ты моя! Вон и отец твой в психушку угодил со своими запоями. Уже полгода его лечат. Поначалу сбегал, его снова забирали. Теперь уж надежно за него взялись. Все его бабы поняли, что после больницы он их разгонит и разбежались сами, загодя… Ключи от квартиры вашей в милиции держат. Их отцу отдадут, когда целиком вылечится. Может, и ты к нему воротишься. Как не хорошо у чужих, — а свой отец — он все же родной. Надо уметь прощать друг друга. Не все в этой жизни зависит от сытого пуза. Может и попостнее кусок в своем доме, но он родными руками даден, всегда впрок пойдет. Оно, глядишь, мать одумается. Домой воротится. Годы свое возьмут. Не все молодой будет. Ведь вот какая у вас семья была: красивая, дружная, всем на зависть! И как кто сглазил! Вот если б кто из вас троих сходил бы в храм, попросил бы у Богоматери и Господа воротить былое, дал бы Господь это счастье, вернул бы вас друг другу…».
И ты послушалась ее? — дрогнул голос Зинки.
Нет! Я отвыкла от них. И никому не верю! Теперь уж никто мне не нужен. А детство ушло, я его так и не увидела. Наверно проспала, когда тут вот, в холодной избе коченела. Ты про собаку не забываешь, кормишь. В морозы на улицу не пускаешь. Меня позабыли, будто я хуже псины. А значит, нет у них сердца. Пропили иль застудили его вовсе. Стоит ли вертать? И почем знаю, может они опять разбегутся, а мне снова надо уходить на улицу? Нет! Пусть все останется как есть! Зачем Богу надоедать и просить про пустое. Да и мое сердце не болит за них, — вздыхала Катька, поняв, чего испугалась Зинаида.
