лупаю

глазами ложанутой падлы. А эта, мать, так тихо извинилась перед соседкой, покраснела и говорит: «Иди ко мне, Катюша! Не бойся! Давай вот здесь обойди прилавок». А сама следит, не слиняю ли я от нее? Ну, подошла. Она обняла, к себе прижала и спрашивает: «тяжело тебе с отцом живется?». Сказала, что давно ушла от него. Прогнала меня из дома чужая тетка, а он и не подумал найти и вернуть. Уже три зимы сама живу, как могу. Она слушала, не выпуская меня из рук, и я почувствовала, как ее всю трясет. Так мелко-мелко, часто-часто. Глянула ей в лицо, а по нему — сплошная мокрота. Вытирать не успевает. И опять спрашивает: «А где живешь?». Сказала, что в бабкином доме, здесь. Она вздохнула и снова: «Как живешь?». Ворую! Как еще? Жить то надо, раз вы меня на свет пустили! Приходится самой себя держать, коль никому не нужна. Тебе — кавказцы и торговля. Отцу — водка и бляди! Я у вас — лишняя, случайная ошибка. Коль оба дураки, не стоило рожать меня на свет. Гондоны и тогда в аптеке были. Иль бракованный попался? У нее глаза квадратными сделались. Дышать взахлеб стала и говорит: «Ты такая маленькая! Кто этим гадостям тебя научил?». Ну, я и ляпни, мол, поживи как я! Все разом усекешь на своей шкуре! Не только про гондоны, все насквозь знаю! Она аж посинела: «Ты что? Путанка?». Нет! На панель не возникала. Покуда ни с кем не трахалась. Не припекло! «Катька, несчастная моя! Что же нам с тобою делать? Ведь я была уверена: с отцом живешь, и все нормально. А ты… Совсем дикая, бом- жуешь как уличная. Хотя и он, и я живы!». «Скажи! За что ты нас бросила?», — спросила ее. Она аж челюсть уронила: «Так он тебе ничего не сказал?». Про твоих кавказцев знаю, что спуталась и ушла от нас. «Какие кавказцы? При чем они? Я с ними ничего общего не имею! Видишь, колбасой торгую! Фрукты никогда не продавала». Отец так говорил! «Ну, негодяй! Ладно! Ты когда бываешь дома?», — спросила меня и посмотрела на часы. Сказала, вернее, попросила, подумав немножко: «Завтра я возьму выходной. Отпрошусь у хозяев и приду к тебе. Ты никуда не уходи, дождись меня Нам нужно все обговорить, что-то придумать». Зачем? Кому нужно? Я ничего не хочу менять. Я отвыкла от вас обоих и уже не смогу жить с вами. Не поверю ни ему. ни тебе! Я не кукла! Не хочу, чтоб мной игрались… «Кать, надо поговорить. Ты ничего не знаешь. А здесь не место для такого. Давай завтра увидимся?». «Ни к чему!», — говорю я ей, а самой так неохота от нее уходить. Кажется, вцепилась бы в ее руки и никуда ни на шаг. Как устала от оплеух и подзатыльников, от Чирия и милиции, от голодухи и вечных забот, как жить завтра? Надоели вши и грязь, старое чужое барахло. Потому что в новом страшно показаться в городе, чтобы не сорвали с меня и не измолотили досмерти. Я так устала бояться всего. Ведь ни одной ночи не сплю спокойно. И вместе с Голдбергом просыпаюсь, вскакиваю от всякого шороха и голоса. Неужели так стану жить до самой смерти?

Ты хочешь вернуться к ней? — охрипла Зинка

вмиг.

Не знаю! Я ничего не знаю! Она придет утром. А до него надо дожить.

Катька почти ничего не ела. Слушала и не слышала, что рассказывали ей Зинка, Димка и Женька. Она курила, смотрела в пламя печки, думала о своем.

Не унывала только Шурка. Она тормошила всех подряд. Поев, схватила куклу, какую ей принесли с помойки мальчишки. Зинка отмыла игрушку, и Шурка теперь ни на минуту не расставалась с нею.

Кать! А ты какую хочешь? Поиграй! — предложила девчонке, та отказалась.

И тебя не хочут. Поняла? Потому что детей кормить надо и жопу мыть! Это не любят большие. Я хожу с немытой, и ты терпи! — говорила кукле. А потом спросила Катьку: — Ты меня тоже бросишь скоро?

Отстань, Шурка! — хмурилась девчонка. Малышка полезла под стол к Голдбергу, попыталась оседлать пса, тот зарычал.

Вы все сегодня злые. Даже поиграть не с кем. Со мной вовсе чужие тетки и дядьки не ругаются, а вы совсем свои, а гоните меня. Совсем плохо с вами стало. Холодно.

Как

Шурка! Иди ко мне. Не злись, никто тебя не ругает. Мы любим тебя. Просто у Кати плохое настроение. Она устала. Вот отдохнет, и мы с тобой поиграем. А хочешь, с мальчишками в прятки? — предложила Зинка.

Давай в прятушки! — обрадовалась малышка и тут же полезла под койку.

Катьку понемногу растормошили. Отвлекли от воспоминаний, не надолго вернули в детство.

Она искала Шурку в подвале и под печкой, под лавкой и столом. Малышка визжала от восторга.

Как дорого было ей это тепло и внимание, без какого никак не прожить. Она обнимала всех, улыбалась каждому, прижимаясь маленьким тельцем к тем, кто успел опалить на морозе саму душу.

Шурка уснула рядом с Женькой. Вспотевшие волосы прилипли ко лбу, вискам. Мальчишка бережно укрыл ее одеялом. Боясь громко дышать, осторожно встал, подошел к Катьке:

Чего мучаешься? Если б наша мать была жива, я ушел бы к ней не оглядываясь. И Димка тоже. А ты?

Меня не позвали. Только предложила встретиться. Да и о чем ты, Женька? Тебя твоя мать не оставила отцу-пьянице, не прогнала. Не отказалась. Она

умерла.

Кать! Но ты же девчонка! Тебе надо жить в доме. Пусть плохая, но мать будет рядом. Когда нет ни кого, совсем плохо. Это мужики могут жить хоть где. Тебе — нельзя. Ты растешь. Когда вовсе большой станешь, надо свою семью завести. Девкам нельзя жить одиноко. Если из-за нас, не думай, мы не пропадем. Если б меня мама позвала, я босиком по снегу, даже в могилу к ней убежал бы! У нее, наверное, было бы куда как лучше, чем среди живых, — вздохнул мальчишка.

У тебя мать! А у меня?

Во, даешь! Чего загодя тарахтеть, если не знаешь, что стряслось, почему ты с отцом осталась. Ты послушай, уж потом решай.

Я ей про кавказцев сказала, а она — глаза по тарелке. Мол, они тут при чем? Никогда фруктами не торговала, только колбасой!

Во! Значит, зазря обосрали! Я и говорю, встреться с нею. Не линяй из дома! — настаивал Женька.

А может, она вовсе и не позовет к себе. Только в гости на праздники! Столько время прошло, даже не объявлялась! Или сама сюда насовсем жить придет.

Нет! Она как все! Подразнила! Сама навовсе не появится, — съязвила Зинка, какой