—  Нина, я понимаю, как тяжело тебе. Но водка горю не помощница! Она вырубает мозги. И валит с ног. Убивает в тебе мать и человека. Теперь бы сын стыдился бы тебя, и ругал, обижался бы, что не сумела помнить его достойно. Размазала свою любовь по пьяным соплям, по стаканам и потеряла в себе женщину. А мальчонка за другое любил. Сыновья не любят слабых родителей и стыдятся их.

   —  Теперь уж не гордиться, не стыдиться некому! — вздохнула женщина.

   —  Ох, и не говори пустое. Я тоже так считал в свое время и ни во что не верил. А тут, как в насмешку, случай проучил, поумнел мигом. И больше не говорю, что умирая, человек насовсем от нас уходит. И ты знай, сын всегда рядом с тобой. Только не видишь его. А стоит присмотреться, сама увидишь, не оставил он тебя одну. Его душа с тобой. И печалится, и радуется рядом.

   Егор Лукич увидел, как вытянулось в изумлении лицо женщины. Она подалась вперед и спросила:

   —  Как так? Шутите надо мною, Егор Лукич?

   —  Бог с тобою, Нина, кто решится скалиться над таким? Сам это пережил. И понял, что ничего не знаем о смерти, что она есть и куда девается человек, но знаю точно, бесследно не исчезает никто. Вот так со мной в Афгане случилось. Легли мы после боя в палатке отдохнуть. Всю ночь от душманов отбивались. Они, зверюги, половину батареи выкосили. И мой друг погиб, Алешка Ракитин. Я с ним в одном доме с самого детства жил. Вместе во дворе футбол гоняли. А тут не стало его. Сижу и думаю, как его матери скажу, что погиб ее сын? Самому до невыносимого тяжело,— отвернулся, закашлявшись, и продолжил, быстро вытерев глаза платком:

   —  Укрыл я Алешу плащ-палаткой, решил его утром похоронить. В Афгане ночи непроглядные, темные, потому вздумал рассвета дождаться. И вот так-то сморило меня, что не стало сил до палатки добраться. Лег я рядом с Ракитиным. Вернее, уснул, сидя рядом, а как упал, не знаю. Все говорил ему, как тяжело мне будет одному без него домой возвращаться. Уж как заснул, не помню. Но вдруг почувствовал, кто-то толкает в бок. А мне так не хочется просыпаться. Оказалось, я укрытым спал. Той самой плащ- палаткой, какой друга мертвого укрыл. Но это ладно, Алешку увидел. Он разбудил и велел ребят поднять, сказал, что душманы на подходе. Я тут же всех на ноги сорвал. И верно, едва в портки успели вскочить. Отбили мы атаку. А ребята спрашивают:

   —  Откуда узнал про душманов?

   —  Когда им рассказал, долго удивлялись. А Раки-тин, царствие ему небесное, еще не раз нас спасал. Именно меня предупреждал.

   —  Вы его похоронили в Афгане?

   —  Нет! Домой отправили, на родину. Здесь, в своем городе похоронен. Я у него на могиле часто бываю. И не только я. Хочешь, верь или нет, а жизни он многим спас. Вот тебе и мертвый. А нас живых не бросил. И меня уберег от смерти. Я Алешиной матери о том рассказал. Она мне тоже кое-что поведала. И показала на памятник сыну, на тот, какой на могиле стоял. Я сразу ничего не приметил, а мать на портрет указала. Глянул, а мой друг улыбается, и глаза у него живые. Мне аж зябко стало поначалу. А потом и совестно. Выходит, самому себе не поверил. С тех пор частенько бываю у Алеши, говорю с ним, даже советуюсь. Знаю, если улыбается, одобряет меня, ну, а коли хмурится, огорчается, вот так-то! — покраснел человек за свою внезапную откровенность. И добавил:

   —  Знай, Нина, одно! Ушедшие никогда не приходят к пьяным. Это годами проверено.

   —  Вона как! Выходит, я сама себя от сынульки бутылкой отгородила? — отвисла челюсть от удивления.

   —  Я думаю, ты скоро убедишься, что я не вру.

   —  Да зачем тебе такое! — отмахнулась баба. И с того дня навсегда завязала с пьянством.

   А через месяц прибежала счастливая:

   —  Лукич! Сына видела! Указал девушку, с какой встречался. У нее сын от Алеши! Я как глянула, обомлела, ну, как портрет моего мальца. Теперь внук у меня есть, родная кровинка! А значит, впрямь не помер Алешка, живет в малыше моей радостью! Спасибо тебе, что глаза открыл и в жизнь возвернул!

   Егор Лукич радовался тому, что Нина с того времени резко изменилась. Она действительно перестала пить и никогда не брала в рот спиртное даже по праздникам.

   Женщина помолодела, стала следить за собой, изменилась до неузнаваемости. Но если с нею хватило одного разговора, с другими приходилось сложнее.

   Когда выписали из больницы Лапшину, Лукич постоянно наблюдал за девчонкой, все боялся, чтобы та снова не попыталась наложить на себя руки. Ведь и через месяц ходила как замороженная, от каждого стука в дверь вздрагивала и очень боялась темноты. Едва наступали сумерки, девчонка никуда не выходила одна. С парнями не разговаривала, боялась.

   Вернувшись с работы, сидела в комнате, корпела над книгами. Она отвернулась от всех, ни с кем не общалась и не дружила.

   Хорошо, что процесс по ее делу прошел в закрытом режиме и в зал заседаний не пустили никого из посторонних. Это было спасением для Лапшиной. Она услышала, как наказаны ее обидчики. Каждый получил по восемь лет лишения свободы. Казалось, можно было успокоить память и начать жизнь заново. Но нет... Девчонка продолжала жить в страхе.

   Сколько раз пытался Егор Лукич поговорить с Катей. Она сидела молча, слушала и не слышала человека. Ничего не говорила, не отвечала на вопросы. Девчонка будто заживо умерла.

   —  Да что же это с тобой, голубушка? Погляди, до чего себя довела. Скоро через тебя газету можно будет читать. Есть разучилась. Все над книжками сохнешь. Они, понятное дело, нужны, но не через меру. Переусердствуешь, свихнешься. А ведь совсем молодая и красивая. Зачем себя гробишь раньше времени? — спрашивал Лукич.

  Лапшина молчала. Она лишь робко пожаловалась человеку на свою настольную неоновую лампу. Та окончательно испортилась. Сколько ламп меняли, они не загорались. А Катя имела привычку допоздна засиживаться над книгами. Тут без лампы хоть пропади. Вот и прислал Лукич электрика Сашку. Тот недавно со службы вернулся. Взяли его на завод, дали место в общежитии. Егор Лукич позвал к себе парня после ужина, поговорить решил с ним. Парень, послушав коменданта, разулыбался:

   —  Вы что предлагаете? Приколоться к ней, зависнуть на девку, чтоб не прокисла над книгами, а лампу, как повод к знакомству, починить ей? Не-е-ет! Я скучных телок не люблю. Такие только и умеют мух хвостом отгонять. Любят, чтоб их обхаживали. Не хочу гнилушек! Я торчу от тех, какие на ушах стоят и на рогах пляшут. Вот это бабы! Не признаю тех кренделей, что из себя недотрог корчат.

   —  Ты хоть поговори, встряхни ее! Ни о чем больше не прошу. Да и не получится у тебя. Катерина человек серьезный. Она на тебя не глянет, ну хоть лампу отремонтируй, если сумеешь,— попросил Сашку, тот хитро ухмыльнулся:

   —  Говоришь, не обратит внимания, ничего у меня не получится? А если закадрю, что тогда?

  —   Не верю!

   —  Ну, ладно, Лукич! Беру неделю! Если я проспорю, ставлю шампанское, коли ты, выставляешь коньяк! Договорились?

   —  Нет! Условие не подходит. Я принципиально не спорю на спиртное. А и спорить не хочу. Прошу помочь человеку, если сможешь. А не захочешь, дело твое. Она уже выжила. Теперь бы ожить ей, оттаять сердцем. Но у меня не получается. Времени не хватает, или подход не тот. Старею, разучился понимать девчат, ушло мое время,— пожаловался Лукич.

   —  Не горюй, Егор Лукич! Не перевелись в твоем «муравейнике» настоящие парни! — взял инструмент и пошел к Лапшиной.

  Титов вскоре забыл о нем. В кабинет вошли три девахи. Уселись напротив, всего глазами ощупали и обшарили, на лицах «клееные» улыбки застыли. Едва глянув на них, Егор сразу смекнул, кто такие.

   —  Что нужно, девчатки? Какое дело имеете ко мне? — спросил, заранее предугадав причину визита.

   —  Меня Снежаной зовут,— назвалась белокурая, синеглазая красотка, и, собрав губы в жеманный бантик, продолжила:

  —   Мы все трое без жилья остались. Не поладили с «мамашкой» и решили от нее уйти. Хотим у вас приют попросить. На троих. Платить будем, сколько скажете.

  —   Мамаша у вас одна на троих? — хохотал в душе человек.