ушла, не приезжай, не хочу тебя видеть. Ты противен! Я не люблю тебя больше. Уходи! — просила человека, но тсуг был настырен:

   —  Мне плевать на твою любовь! Стерпишься, смиришься и снова свыкнешься. Поехали, говорю! Сколько; тебя уламывать? Мамка вконец надорвалась на хозяйстве, а у тебя совести нет совсем. Кончай дурь выставлять! Про какую любовь лопочешь, вспомни, сколько тебе лет, старая мандолина! Уже двадцать восемь! Кому ты нужна? Радуйся, что я за тобой приехал!

   —  Подумаешь, честь оказал! То я лентяйка, неряха, и обжора, теперь требуешь вернуться, потому что мать не справляется! А мне какое дело до вас? Вы мне чужие! Иди отсюда, чеши по ветру кренделем!

   —  Файка, дура! Мать новячую машину нам с тобой купила! «Ауди»! Слышь, она вон у подъезда стоит! Гля, серебристая, как хотела! Давай беги одевайся и покатим!

   —  Никуда я не поеду! Хоть «Мерседес» подгони. Ничего не хочу. Глаза никого не видят. Всю душу вы мне отравили. Уезжай, я не вернусь.

  —   Ты что, стебанулась? Иль в общаге лучше, чем в своем доме? Мало чего в семьях случается, все брешутся меж собой, а потом мирятся. Ты тоже хвост подмяла выше ушей. Мамку как обозвала! Я ж тебя не упрекаю. Давно забыл и простил. Хоть ты меня отделана хуже некуда. Другой бы измордовал так, что с неделю в сарае валялась бы, а я даже по соплям не заехал, стерпел. Кончай выеживаться, поехали! — дернул за руку, Фаина едва удержалась на ногах.

  —   Сказала, что не поеду и все на том! Отстань от меня! Уходи!

  —   Да что я тебя уламываю! А ну, живо в машину! — схватил Фаину за шиворот, толкнул к выходу, та лицом н дверь вписалась, ухватилась за ручку и внезапно услышала:

   —  Послушай, ты, козел! А ну отваливай отсюда, пока на своих копытах держишься! Не то живо рога обломаю и в сраку воткну. Ишь, деловой нашелся, лапы будешь здесь распускать! Тут тебе не деревня! Живо шкуру сниму с падлы,— тряс Костю в руке Яшка. Он оторвал его от пола и поднял высоко. Костя онемел от страха.

  —   Голову сверну пидеру! — сжимал в руке Костю, ют пытался крутить головой, но ворот рубахи врезался в горло и не давал дышать.

  —   Отваливай, козел мокрожопый! Если еще увижу тебя возле Фаины, порву в куски, как бешеного пса! Слышь, свиная грыжа? Пыли в свою деревуху без оглядки! — открыл двери и выбросил гостя из общежития.

  Костя не посмел вернуться, он встал с тротуара. Отряхнулся от снега и вскоре уехал, как ему посоветовал Яшка, без оглядки и промедления. Случившееся человек понял по-своему, что завела Фаина хахаля, из-за него не захотела ехать в деревню, а и сам хахаль руку приложил, выкинул из общаги, опозорил.

  —   Ладно, найду другую бабу! Свет клином не сошелся на Файке. В ней ничего особого нет! Может, лучше сыщу! А эта тварь пусть тусуется со своим козлом. Мамке так и скажу, что ссучилась. Видать, потому смылась, что приключений захотела, жир в жопе завелся, на перемены потянуло. Ну, и хрен с ней. Теперь она никому не сможет женой стать, жить в семье, любому мужику рога наставит. А нужно мне это растить чужих детей? Да гори она синим огнем та Фаина! Я без нее еще лучше заживу...

   Женщина между тем вернулась на этаж, умылась, положила на переносицу мокрый носовой платок, легла на койку, чтоб остановить кровь, хлынувшую из носа. Уж очень разболелась голова.

   Едва прилегла, тут Яшка постучался. И сразу с порога спросил:

   —  Как ты?

   —  Голова болит. А таблеток нету. И аптеки сегодня закрыты, выходной. Надо подруге позвонить, она принесет,— вспомнила Фаина.

   —  Лежи, не вставай, я сейчас достану. Не выходи! — выскочил из комнаты, а вскоре вернулся с целой пригоршней лекарств.

   Напичкав Фаину таблетками, сел рядом на стуле и отвлекал девку разговорами:

   —  Я в своей жизни редко болел. Бывало, так не хотелось идти в школу, не любил вставать рано и додумался прикинуться больным. Набрехал матери, что голова болит и першит в горле, наслушался от домработницы жалоб на болячки. Ну, и сам стал косить под гриппозника. Ох, как я о том пожалел вскоре! Меня тут же облепили горчичниками, всего как есть, до самых пяток! Они меня заживо сварили в крутую! Из ушей, из носа, из задницы пар пошел клубами. Я в туалет хочу встать, меня не пускают, велят лежать и терпеть! А как? У меня глаза на лоб лезут. Но мать с домработницей держат, обе габаритные! Из-под них не выскочишь. Я воплю во весь голос. На мой вой собака, сжалившись, прибежала. Стала с меня домашних стаскивать. А ведь они, помимо горчичников, натянули на меня теплое белье. Я во всем этом взаправду задыхаться стал. Сам в школу запросился. А уж не верят. И лечат со всех сторон. После горчичников меня в горячую ванну посадили. Едва из нее выскочил, всего водкой натерли и велели чай, прямо с ключа пить, да еще с медом и малиновым вареньем. Представляешь, сколько мук вынес! Так я на следующий день в школу убежал, когда мои мучительницы еще спали. В шесть утра объявился. С тех пор никогда своим не признавался, где что болит. Отучили хворать напрочь. Я с детства запомнил, что самое опасное, попадать на лечение в руки женщин из своей семьи. Они любого здорового больным сделают. Уж если начнут таблетками пичкать, то до тех пор, пока они из задницы не посыпятся! — смеялся Яшка.

   —  Я как-то в детстве сосулек нажрался. Все пацаны грызли и мне захотелось. У друзей обошлось, их пронесло, а у меня температура и кашель начался. Ну, мать гут же врача вызвала. А я, прежнее лечение помня, забился под койку, спрятался там и лежу не дыша. Ну, тут врач пришла, меня, понятное дело, позвали. А я притаился, жить охота! Искать стали. Но под койку заглянуть не догадались. Тогда мать, ох и хитрая женщина, позвала собаку и попросила:

   —  Барсик! Где Яшка? Найди его! Покажи, где спрягался?

  —   Тому искать нравилось. Здоровый был кобель. Он тут же меня выволок из-под койки. Выдал, высветил придурок, подвел меня под новые мученья. Я с ним за это долго не разговаривал, обижался. А ведь Барсик, все время, пока я болел, не отошел от моей койки. Рядом лежал. И даже плакал, когда мне было совсем плохо.

  —   Он жив? — спросила Фаина.

   —  Нет. Давно умер. А я его никогда не забуду. Единственным, настоящим другом был,— вздохнул человек.

   —  А разве среди людей нет друзей?

   —  Как тебе сказать, конечно, есть те, с кем корефаню. Но они не Барс. Никогда не помогут, если придется круто. По мелочи поддержат. Всерьез ни на кого не положусь. Может, потому что не доверяю им. Честно говоря, в жизни мне полагаться не на кого кроме матери. Но и с нею мы не всегда понимаем друг друга. Разные люди.

   —  А отец? Он тоже родной человек...

   —  С ним у нас ничего общего нет. Я с детства не любил, а только боялся его. Он слишком часто давил, меня как личность, навязывал свое. Он никогда не убеждал, а только заставлял. И не просил, а требовал послушания и повиновения во всем. Он дома не был отцом, он и в семье оставался капитаном. Никогда, за все годы не говорил со мною по душам, как с сыном. Да, ни в чем не отказывал. Но обошел главным — своим теплом. Может потому, что не растил меня, все время был в плавании, то на одном краю света, то на другом конце земли. Я знал его по фотографиям. Он очень редко и коротко бывал дома. От того я не сумел привыкнуть а он не успел полюбить меня,— вздохнул Яшка трудно:

   —  Знаешь, отец всегда привозил в семью деньги. Много, даже очень много, но на них не купить даже самую малую каплю тепла. В детстве, мне это запомнилось, я все мечтал забраться к нему на колени или на плечи. Но он ни разу не взял. А когда я вырос, сказал ему о том. Отец очень удивился. Так и не понял, о чем это я, глупый, промечтал все детство! Вот так и живем, чужие, родные люди. Отец говорит, что создал мне все условия, устроил рай на земле. Но почему мне в нем холодно? Зачем в моей душе столько лет плачет мальчишка, обойденный теплом детства? Может, в аду теплее? Ведь не получив любви в семье, мы забываем родство. Наверное, это закономерно? Впрочем, о чем я завелся? Навязал тебе тему, свалил на тебя свою боль. Ты прости меня. Лучше скажи, как голова, как себя чувствуешь?

   —  Знаешь, все прошло. Спасибо тебе!

   —  За что благодаришь? — усмехнулся едва приметно.