самое из них и вытряхивали. Что «Голос Америки»! Вот там одцн фраер был, в органах работал. А в безделье художествами занимался. И намалевал, хрен собачий, Сталина, обнимающего Рузвельта. Это ж что? Это ж хуже, чем по фене облаять. Навроде как я стал бы кентоваться с легавым. Ну, этого мазилу за жопу взяли. И на Колыму. За оскорбление личности и авторитета вождя. Администрация нам его показала. Я и ботаю с ним: мол, малевать шустрый, а кредитки иль печати изобразить сумеешь или слабо? А он, падла, трехает: мол, черным делом не промышляю. Брешет, навроде это художество ему от Бога дано! Ну я вскипел. А что, мои кенты от черта свое имеют? Любого изобразят на кредитке! Хошь и вождя! И печать всякую состряпают, файней настоящей, комар носа не подточит. Но впустую не баловались. На что нам Рузвельт? За его портрет водяры не дадут. Только за своего. Но сколько ни фаловали, не сговорился, паскуда, свое изобразить. Западло, мол, с нами кентоваться. Мы его и взяли! Опету- шили, паскуду, отмудохали до потери пульса и кинули к оби- женникам.

— Сволочи вы распоследние! — побледнел Санька.

— Чего?! — привстал Шмель резко, но боль осадила. Фартовый плюхнулся на задницу, матерясь по- черному.

— Свора сучья! Ублюдки! Скоты! — Встал Санька и ушел к костру. — Знал бы, что такой засранец, ни за что не спасал бы негодяя! — У него ходили скулы на лице.

— Санька, дай воды! — услышал голос Шмеля.

— Я тебе, мудаку, не шестерка, сам хоть захлебнись в ручье! — ответил Санька, багровея. И до самого вечера не оглянулся в сторону фартового.

После ужина рассказал Трофимычу о разговоре с фартовым, просил не оставлять ухаживать за Шмелем.

— Скотина, не человек! Но в том не его основная вина, а в тех, кто натравил блатную кодлу на человека! Не сами по себе фартовые накинулись на него. Их науськали, как собак. Лагерное начальство. Для тебя это ново, для меня — нет. Сам немало от него перенес. Тоже обломать пытались, да не удалось. Тут не бздыхом действовать надо. Фартовые — лишь орудие в руках администрации. Слепое и свирепое. Не умеющее думать, вроде быдла. За поблажки, какими воры пользуются в зоне, начальство пользует их для расправ с неугодными, чтобы свои руки не марать. А охрана либо бездействует и опаздывает, либо в упор ничего не видит.

— Так, может, и сюда их для этого прислали? — вздрогнул Санька.

— Поживем, увидим. Но уверен, что неспроста они тут объявились, — нахмурился Трофимыч.

Вскоре к Саньке подошел тощий длинный фартовый. Спросил, прищурясь:

— Чем бугор не пофартил, что бросил его держать?

— Хватит ему мозги сушить. И я не сявка. Парашу за ним носить не стану. Оклемался. Отлегло. Пусть сам себя держит. Я у него не в обязанниках. Он таких, как я, со свету сживал. За что я его из беды вытянул? Если б раньше знал, и пальцем не пошевелил!

— Гоноришься, фраер? Гляди, хвост прижмем! Бугор — хозяин. В «малинах» паханил. Ты же — вонь ползучая. Размажем и не оглянемся, — процедил сквозь зубы фартовый.

— Манал я вас вместе с паханом. А станешь много грозить, сам тебя распишу, всем фартовым на зависть. Я таких не одного в вашем змеюшнике зажал. Одним больше иль меньше, теперь без разницы, — бросил равнодушно Санька и пошел к палатке, не оглядываясь.

Трофимычева бригада, узнав о разговоре Саньки с блатным, решила по-своему. И в этот вечер никто из сучьих детей не вышел из палатки к ночному костру. Знали, может быть провокация. И решили принять все меры предосторожности.

Саньку положили спать в дальний угол. На его прежнее место лег Генка. Здоровенный мужик. Шутя кулаком мог убить не только фартового, а и разъяренного быка-трехлетку.

Его громадных кулаков-гирь боялись все северные зоны. На воле, по молодости, Генка был спортсменом-штангистом. Занимался боксом. Последнее, видно, сказалось. Отбили ему на ринге мозги. Туповатым стал, тугодумным. Наверное, потому, победив однажды в соревнованиях, поменялся майкой с заграничным своим соперником. И сфотографировался с ним на память. А потом на его письмо ответил. За это и влип… На целых двадцать лет, за связь с заграницей.

Генка теперь на всю жизнь зарекся с соперниками хоть словом перекидываться. Когда узнал от мужиков, что ему в этот раз надо провести поединок с целой бригадой фартовых, обрадовался несказанно. И едва на небе проклюнулись звезды, завалился на Санькино место.

У входа в палатку лег бульдозерист. Он по возрасту был старше всех и спал чутко. Рядом с ним — Тарас. Тот договорился, что эту ночь вместе с бульдозеристом попеременно станут дневалить.

— Смотрите, мужики. Именно в эту — нашу — палатку припрутся фартовые, чтоб Саньку проучить. Если не дадим отпор — сядут на шею навсегда и помыкать будут. Это как пить дать. Потом от них не отмажемся. Вышибить и проучить. Отбить у блатяг охоту к нам лезть. А потому именно эта стычка хоть и неминуема, но должна стать последней, — сдвинул брови Трофимыч.

— Да не решатся они. Не изверги совсем. Ведь и их мать родила. Может, попытаются на работе, в тайге напакостить. Здесь не сунутся. Ведь охрана есть. Неужели она дозволит безобразие? Их служба такая — порядок, — не поверилось Харитону.

Священника решили на эту ночь перевести в соседнюю палатку, чтобы фартовые ненароком не обидели, не задели его.

Предупредив всех об угрозе фартовых, о мерах предосторожности, Яков не забыл распределить людей в палатках так, чтобы у входа были самые надежные, кто не проспит, успеет дать знак остальным.

Люди лежали, тихо переговариваясь. Словно забыв о нависшей угрозе. Лишь бульдозерист, словно ему все нипочем, продолжал балагурить:

— Вот у нас в деревне баб нынче — хоть пруд пруди. Всяких. И все одиночки. Мужики, женихи, на фронте погибли. Так теперь мы их в колхозе заместо кобыл пользовали. Лошадей тоже в войну жуть сколь полегло. Так вот, чтоб бабы не дурели, мы их в плуги да бороны загоняли. За тягловых. И поля, землю пахали на них. Чтоб зря не пропадала сила и дурная моча в голову не била. Так они, окаянные, даже после того все одно мужиков хотят. Их на покосы погнали. И что? Не хуже мужиков управились. Во, лиходейки! За войну навовсе про мужиков запамятовали. Сами в хозяйствах приловчились управляться. Об нас, мужиках, лишь языки точат. Но во сне… На сенокосе… Доводилось слышать: зовут погибших мужиков своих. И плачут, и жалуются, как живым. Знать, в памяти, в сердце не схоронили. Не верят в смерть. На чудо надеются. Все… И себя блюдут, не роняют имени. Своего и погибших. А ведь только бабы… Слабые. Ан видите, сильней войны, сильней самой смерти оказались. Одолели их. И себя заодно… Вот за них, касаток, ласточек наших, люблю я деревню свою всем нутром изгаженным. Уж какие они пригожие да приветливые. Ладные да работящие. И почему мне говно попало? — сплюнул в сторону, не глядя, бульдозерист. И тут же услыхал:

— В мурло харкнул, фраер! Тяни его!