потаскай эти «свечи» — двенадцатиметровые трубы! Каждая весом в доброго медведя. А сколько их, этих труб! Да раздели две с половиной тыщи метров забоя на двенадцать! Вот и получишь результат, от которого не только рубаха взмокнет, — пупок развяжется.

Легко сказать, «майна» или «вира». А попытайся сдвинуть с места эту «свечу»! Кожа не раз с ладоней слезет. Руки от напряжения не белели — чернели от прилившей крови. К концу вахты свет белый не мил. Возвращались бурильщики в будку, едва волоча ноги. Чуть до койки — и тут же мордой в подушку. Сапоги стянуть нет сил. И во сне все тянули трубы. То из скважины, то в скважину, словно по нитке силы из людей вытягивали. А много ль их? От шума голова гудела: сама вышка, а тут еще эти дизели рядом. Выли так, что кажется — барабанные перепонки лопнут.

От вахты до вахты едва успевали выспаться. А вот теперь наградит ли их за труд эта скважина.

Непривычна для бурильщиков тишина. Ведь все эти месяцы, час за часом даже засыпали под рев буровой. Чтоб в шуме расслышать друг друга, разговаривали на крике, норовя перекрыть голос вышки. Тихо говорить давно разучились. Вот и теперь орали. Привычка — сильней натуры. А тут еще эти часы. Их надо скоротать.

Слово за словом — незаметно вспоминалось бурильщикам свое. Смешное и грустное. Понятное и знакомое, а тут еще этот Пашка Беспалов подначивал Генку Пинчука. Оба бурильщики. Все знают друг о друге. Хотя впервые работали вместе на одной буровой.

— Послушай, Ген, а все ж скажи-ка ты мне, за что тебя с Хангузы турнули вместе с вахтой? — прищурился Пашка.

— Меня?! — позеленев, подскочил Генка.

— Ну да. Тебя. Я ж там не работал. А слушки всякие ходили. О тебе. Сам знаешь, земля слухом живет.

— И что же плели? — насторожился Пинчук.

— А ничего особого. Но только говорили, когда вы повели скважину на той площади, то слишком торопились. Вахту скорее закончить. И метров побольше дать.

— А вы не так работали? — усмехнулся Генка.

— Нет, я давно женат. Привык. Перестал торопиться домой. Наши жены лишь первый год не замечают грязи на роже и одеже. Целуют лишь поначалу. А потом надоедает им нас отмывать. Ругаются. Только порог переступишь, тут же окрик — сними дрянь с плеч, тогда входи. Лишь в получку приветливы. А ты тогда только женился. Медовый месяц был у тебя. Ну и старался, как дурак. Метры гнал, чтоб заработать побольше. Майнал «на петухе». Торопился. Так, что ли? — хохотал Беспалов.

— Бурил — как все, — злился Пинчук.

— Ври больше. Скважина — не баба! На нее чем сильней давишь, тем меньше толку. Это жене в тебе сила дорога. А вышке сердце отдай. А ты в медовом сне все перепутал. Жене сердце вместе с зарплатой отдал. А вышке ни хрена не оставил. На ротор давил, вроде он враг твой. Вот я и говорю потому — нельзя молодожена на скважину пускать, — смеялся Пашка.

— Все равно та площадь пустая. При чем тут мы? — вступился за бурильщика верховой вахты.

— Мы не одни бурили. Почем знают, что я виноват? — бурчал Генка.

— А кто ж еще? Остальные спокойно работали. Старики ведь. Свое знали. Не спешили. Некуда. Кому ж, кроме тебя, удалось ствол скважины искривить? Да еще на двенадцать градусов! Эх, Генка, ну разве можно от намеченного забоя убегать?

— И верно, я тоже слышал! Бурили вы, бурили, а раствор из скважины все уходит. Сколько вы тогда его ни заготавливали, скважина все вмиг съедала. Другие вахты помогать стали. Льют раствор в скважину. Не одну — сто каверн залить можно было таким количеством. Ну и решили инструмент вытащить да проверить скважину. Но только не тут-то было. Как ни тянули, инструмент из скважины поднять не смогли!

— Бреши больше, — краснел Генка, злясь на буррабочего вахты Беспалова.

А тот разошелся:

— Ну и пошел мастер буровой оглядеть ту сопку, на которой вы бурили. И что б вы думали? Смотрит он, а внизу из-под сопки с обратной стороны — долото торчит. А к нему коза привязана. Пасется, шельма, на травке. Не зная, что помеху чинит. Сопку вы насквозь продырявили! Но не в ту степь. Вместо нефти — животину чуть в ствол не втянули.

— Ладно тебе! — отмахивался Генка.

Но буровики, хохоча, просили рабочего досказать.

— Ну, мастер ту козу хотел отвязать. Отвести подальше от техники. А тут старушка подоспела. Кричит благим голосом: «Не моги козу отвязывать от столбика! Не твой он! Сам с земли вырос. Специально для козы!»

— Ну, ладно, ну! — отворачивался Пинчук.

— Чего ладно? Долото, что бабка за столбик приняла, так и пришлось оставить там. Инструмент сорвали. А долото из-за кривизны и ныне козе служит!

— Ладно! О вас мы тоже знаем! Слыхали! Как вы вкалывали. На Кыдыланье! — заметил верховой Пинчука.

— А что знаешь?

— Как у вас журналистка побывала. Интервью хотела взять у Пашки. Ее на бурплощадку привел мастер. Хотел показать передовую вахту. Похвастать. Мол, самая культурная бригада работает! И, как рыцарь, ту бабу вперед пропустил. Смотри, мол, любуйся. А баба вдруг в обморок. Ну, мастер глянул, а там ваш Беспалов без отрыва от производства на ротор мочится. Увидал бабу, рукавицей прикрыл свой грех. А она — дырявая. Бурильщики захохотали так, что будка вздрогнула.

— Говорят, с тех пор журналисты не суются на площадки. В будках нашего брата дожидаются, чтоб на конфуз не нарваться!

— А что? Зимой в отхожку не набегаешься. Да и ротор не оставишь. К тому ж обморока не было. Она своими ногами ушла. Ну, мы потом извинились. А мастеру, чтоб баб без предупреждения не приводил, по- свойски сказали. Нечего, мол срамить, — смеялся со всеми Беспалов.

— Это что, ребята, а вот на вышке у меня случай был! Тогда я только начал работать. Ну и тоже — от города далеко, дома месяцами не бывали. Принял я вахту утром. Смайнал инструмент. И бурить начал. Вдруг слышу — верховой орет. Глянул, а он кран-блоку кулаком грозит. Прервал бурение. Решил глянуть, в чем дело. Ну, верховой кувырком к нам скатился. Глянули мы на него. И смех, и грех. Весь в смоле. Вся башка. И за шиворот натекло. До самого зада. Все слиплось. Работать нельзя. Спрашиваем — откуда? Где угораздило? Он на кран-блок показывает. Мы — туда. А там бурильщик спит. У которого я вахту принял. От комаров наверх сбежал. Во сне, видать, повернулся и опрокинул банку со смолой, что плотники при монтаже забыли убрать. Ну, она и сыграла на верхового. Пришлось нам его бензином отмывать. И башку остричь. Так он, бедняга, так орал, что всю тайгу перепугал. Да и шутка ли сказать: три литра смолы — это кое-что. Короче, вместе со шкурой смолу снял. Он и решил-таки отплатить тому бурильщику за муки свои. Жаль было мужику свою шкуру, — рассказывал Пинчук.

— А кто тот бурильщик?

— Сейчас сами узнаете, — хохотнул Генка и продолжил: — Мы о том случае скоро все забыли. Волосы на голове верхового отросли. Но он помнил обиду и прощать не собирался.

— Ты короче. Что сделал он?

— У того бурильщика верховой заболел. И попросил он моего с ним вахту отстоять. Тот этого только и ждал. Тут же, как на грех, после этой вахты, все домой на выходные засобирались. Оделись почище. По- парадному. Чтоб не терять время на переодевание. Как назло, зимой дело было. Ну, начали они спуск. И мой верховой, выбрав секунду, подал «свечу» и в момент отпустил трос. Ну, труба, хоть и закручена, мигом в скважину пошла. Да как даванула на раствор! Весь сифон на бурильщика и сработал. Облило его глиной с ног до головы. Смотреть и то жалко. Одни зубы остались на лице. Куда уж ехать! Кое-как отмыли его из брандспойта да сушиться отправили. Бурить мне пришлось. Ну а тот бурильщик — мужик прижимистый. Увидел, что одежда его вся испорчена, поднял скандал. С верховым чуть не в драку. Мой говорит: мол, тебе свое купить можно, мне же новое пришлось наращивать. Дошло до начальства. Ну, нас от греха подальше на другую площадку перевели, чтоб вражда дальше не завела. Да только от крохобора того вся вахта ушла. Не стали с ним работать. Никто.