те! Это новые, а надо стиранные, мягкие. Что ты за дурачина бестолковый?

– Люд, да я… Такое пережить… Люд, а он еще дышит?

– Вроде. Хороший мальчик. Ах ты, деточка! Ах ты, маленький! Мама бросила? Вот сука!

Егор подхватил: обзывал мать ребенка сукой и хуже, говорил, что таким, как она, в отверстие, куда мужской член входит, надо вставлять гранату, чтобы разнесло на мелкие кусочки.

– Не выражайся при ребенке! — осадила Люда. — И как ты простыни рвешь? На полосы! Забыл, какими пеленки бывают?

– Натурально не помню.

Да и у Люды только базовые премудрости сохранились. Вырастив двоих детей, они начисто забыли, как обращаться с младенцами. Ничего удивительного: когда младшая дочь родилась, через три года после сына, Люда заново науку — как за крохой ухаживать — осваивала. И другие матери признавались: растет ребенок, на каждом этапе новые проблемы, а прежние стираются. А у Люды и Егора сколько прошло? То-то же.

Искупали подкидыша в четыре руки, отогрели в теплой водице, толклись у ванны, мешая друг другу и рассыпаясь упреками-советами. Заметных травм или переломов костей у ребенка не наблюдалось. Егор мысленно перекрестился — не покалечил мальца палкой. Голову ребенок не держал, и Егор более всего боялся, что башка младенца отвалится, крутанется в сторону — и каюк.

Поэтому Егор твердил жене:

– Череп, череп, придерживай!

В детстве Егор жил летом у бабушки в деревне. Торцом участок уходил в лес, забор отсутствовал. Птиц было — что мух, на дереве по гнезду. И каждое лето вываливались птенцы, к полету еще неспособные. Скольких Егор ни поднимал, ни нянчил — ни один не выжил. И теперь этот, на мусорке найденный, детеныш казался Егору подранком, который через минуту-две окочурится. Застынет на спине лапками кверху. Почему-то все птенцы так умирали — деревенели, откинувшись на спину, лапки к небу.

У Людмилы были свои страхи. Ведь с детьми всегда знаешь, что делать каждую следующую минуту. А у нее — отсутствие программы на текущий момент.

– Теперь покормить, — сообразила Люда. — Молоко у нас есть?

– Ага, — метнулся к холодильнику Егор, — вот!

Протянул пакет молока с отрезанным уголком, точно собирался вливать младенцу в рот.

– Куда тычешь? — возмутилась Люда. — Егор, что ты как полоумный?

– Да тут свихнешься! Люд, а он точно не помирает?

Словно услышав тревожный вопрос, младенец заплакал. Не громко-надрывно, а тихо и жалобно. Голодные сын и дочка в свое время орали будь здоров, соседей будили. А этот попискивает и губами ищет.

– Сиську просит, — сказал Егор.

– Вот именно, — подтвердила Люда. — Рожок нужен — бутылочка с соской. А у нас нет.

– Берем бутылку от пива, — предложил Егор, — соску делаем из твоей резиновой перчатки. Палец отрезаем, изолентой к горлышку приматываем.

Егор был мастером на мелкие изобретения. Но Люда отмела его идею:

– У меня перчатки только те, которыми я туалет мою. Нельзя ребенку, инфекция.

Двадцать лет назад проблема была бы трудно разрешимой, но сейчас настали другие времена.

– Беги в дежурную аптеку на проспекте Ленина, — сообразила Люда. — Там и детское питание продают, и бутылочки. Еще эти купи… как же?…памперсы.

Пока Егор бегал в аптеку, Люда носила ребенка на руках, тихонько покачивала, хотя младенца успокаивать не требовалось, ритмичные движения помогали самой Люде бороться с волнением. У нее сердце разрывалось, горький стон едва удерживала: ребенок обессиленно засыпал на минуту, потом, очнувшись, искал дрожащими губками сосок, тихим писком просил еды.

– Ты моя крошечка, ты моя лапонька, — приговаривала Люда, — кушать хочет маленький. Сейчас дядя Егор придет, молочка принесет. Ты у нас вырастешь большой-большой, красивый-красивый. Вон, волосики какие у тебя симпатичные.

Голова ребенка была покрыта черным пухом волос, они даже спускались с висков на щеки, вроде бакенбардов. Есть верная примета: мучается беременная изжогой — ребенок родится с волосами. Люда вторую беременность от изжоги страдала, и дочка родилась — хоть косы заплетай.

– Чтоб у тебя изжога все внутренности проела, — послала Люда проклятие матери младенца. — Чтоб тебе, мерзавка, на том и на этом свете гореть в геенне огненной, чтоб ты сдохла под забором, чтоб ты… Ну-ну, маленький, на плачь! — Люда стала качать активнее, хотя ребенок только вякнул. — Не нравится, когда про маму плохо говорят? Так она не мать, а ехидна. А тебя, маленький, мы выходим, вынянчим. Побежишь по дорожке крепкими ножками. Гули-гули-гули, жили у бабули, жили у бабуси два веселых гуся…

Егор вернулся из аптеки с большим пакетом:

– Ирина из пятой квартиры дежурила. Я ей рассказал, глаза на лоб, охи-ахи. Но боекомплект собрала. Тут еще крем детский, присыпки и прочая ерунда, Ирка сказала, понадобится. Все деньги подчистую, бумажник наизнанку.

Приготовить молочную смесь оказалось проще простого: разводи белый порошок теплой водой, в бутылочку — и готово. Наука шагнула вперед, что ни говори. Люда опасалась, как бы не дать лишнего: после голодовки ребенку объедаться нельзя. Да и сколько ему положено? На коробке с питанием нормы расписаны по возрасту (месяцам) и по весу тела.

– Килограмма на полтора малец тянет, — предположил Егор.

– Что ты! — возразила Люда. — Полтора — это недоношенный. А он хоть и слабенький, но не меньше трех кило.

– Надо завесить, — решил Егор.

Соорудили петлю из простыни, положили в нее младенца. Безмен, которым Люда отмеряла ягоды и сахарный песок, когда варила варенье, показал три сто. Минус триста грамм вес простыни. Два кило восемьсот. Младенцу полагалось сто десять грамм порошкового молока. А развели четыреста. Пропадет добро — на коробке написано: «кормить только свежей смесью».

Кушал младенец долго — часа два. Пососет, пососет, устанет, поспит, снова кушает. Егор задремал в кресле.

Людмила толкнула мужа в очередной перерыв кормления:

– Пошли в спальню.

Егор едва коснулся головой подушки, засопел. Мужчины все-таки не такие чувствительные, как женщины. Людмила примостилась рядом с мужем, полусидя на подушке, на руках младенец, ловила момент, когда у него снова появятся силенки сосать.

Настольная лампа разливала теплый бежеватый свет, было тихо и уютно. Спал муж, чмокал малыш. От него, казалось, уже шел дух не помойки и несчастья, а неповторимый, правильный младенческий запах — теплого молока и благодати.

Люда не спала, глаза точно не закрывала. И был ей не сон, а видение. Будто мама-покойница явилась. Улыбается ласково и говорит:

– Это тебе Бог послал.

– Ах! — только и успела испугаться Люда, как видение растаяло.

Ребенок, очевидно разбуженный ее вскриком-толчком, принялся досасывать последние граммы. Потом малыш как бы задумался, напрягся, и раздался громкий безошибочный звук опорожнения кишечника.

– Егор, Егор! — тормошила Люда мужа свободной рукой. — Проснись!

– Что? Где? Щас… Люд, что? Он помер? Ноги кверху?

– Типун тебе на язык! Покушал и обкакался. Егорушка, а ко мне мама приходила, сказала, что нам ребеночка Бог послал.

– Какая мама? — Егор от сна отходил с трудом, обычно ему требовалось несколько минут, чтобы навестись на резкость действительности. — Эта сучка за мальцом явилась?

– Да нет же, моя мама, покойница.

– Где?