Клим оглядел кабинет, в котором находился впервые. Но он почти ничем не отличался от других в следственном изоляторе «Лефортово». Он как две капли походил и на тот, где Сергей Климов отвечал на вопросы следователей, адвоката, где встретился с Паршиным. Все то же самое: дверь-ширма, отгораживающая подследственного от постороннего взгляда, зафиксированный стул перед небольшим столиком, высокое зарешеченное окошко, настольная лампа на столе следователя… Все то, от чего он, казалось, убежал когда-то. Но нет, от судьбы не убежишь. Она догонит вернее самой быстрой пули.
Артемов виновато развел руками:
– Извини, нам дали всего десять минут. Впервые жалею, что работаю не на ФСБ – подольше бы пообщались.
– Все нормально.
Полковник улыбнулся. Потом засуетился и полез в полиэтиленовый пакет.
– Я тут поесть принес. И… где же они? А вот – сигареты. Сам я «Приму» курю и тебе советую. Чай, конфеты. Пирожки – это жена напекла. Еще теплые.
– Спасибо вам, товарищ полковник.
Артемов отвернулся, чтобы Клим не увидел его глаза. Сергей в этом кабинете видел множество аналогов, а Михаил Артемов – один. Она виделась ему камерой смертников. Он как никто другой понимал, что выхода отсюда у Клима нет. Не существует такой подписки, которая бы позволила ему хотя бы остаться в живых. Даже для того, чтобы оказаться в Соликамске на «вечном поселении», нужно дождаться суда. Но нет такого суда, который бы принял к рассмотрению дело об убийстве генерала Паршина. Хоть в каком формате: закрытом или сверхзакрытом. Дело закроют. И по одной причине. Она стояла перед глазами Михаила Артемова строчкой из директивы Минобороны:
Что касается дела «Жасмин». Его никогда не было. Есть только красивый цветок с тем же названием, есть красивая девушка Жасмин, которая «рисовала несмело мелом белым по стеклу».
Артемов никак не мог успокоиться. Получалось, это он навсегда закрыл за Сергеем тюремную дверь. И, наверное, впервые в жизни помянул те самые «если бы да кабы». Если бы, если бы, если бы… Ну как ответить на вопрос: отказался бы он от этого дела, увидев себя и Сергея Климова в кабинете Следственного управления ФСБ, услышав то, о чем они говорят, что думают и чувствуют?.. И как попросить у этого парня прощения? Да никак не попросишь, прежде всего его обидишь. Он настоящий боец, лирических «соплей» не переносит.
В любом деле всегда приходится чем-то жертвовать. Порой они оставляют рубцы на сердце, а что делать? И «се ля ви» не скажешь, и ничего другого не придумаешь. Разве что подходит из того же французского: а ля гер ком а ля гер.
На войне как на войне.
Вот и все.
– Товарищ полковник…
– Да-да, я знаю. Просьбу твою выполнил. – Личные вещи погибших, имеющих интерес для доследования опергруппой военной разведки, Артемов сложил в большую коробку. И ни одна вещь не попала в руки ФСБ. Эта коробка до сей поры стояла в его кабинете.
Михаил Васильевич вынул из кармана сложенную вдоль общую тетрадь – дневник Алексея Бережного – и передал Климу.
– Читал. Там про тебя много написано.
– Я знаю. Тоже читал втихаря от Лешки. Спасибо. – Сергей расправил тетрадь у себя на коленях. – На память. Мне точно разрешат взять ее в камеру?
– Не беспокойся. Я обо всем договорился. – Артемов с сожалением посмотрел на часы.
Клим перехватил его взгляд.
– Товарищ полковник, еще один вопрос: какого числа умер Алексей?
– 11 июля. В пять вечера.
Экипаж Самохвалова не отходил от дверей реанимационной палаты, где лежал прооперированный Бережной, ни на минуту. И вообще в реанимационное отделение госпиталя они прорвались буквально силой. Больше всех напирал Машбиц. Он только что не взял главврача за грудки:
– Ты знаешь, кто я? Зять командующего Краснознаменной, в бога душу мать, Каспийской флотилии!
Он и вел все переговоры с врачами. До тех пор, пока им не разрешили войти в палату.
Машбиц даже сунул кулаком в грудь главврачу: «Сдался?.. То-то!»
Но повеселевшие глаза мичмана вдруг потухли.
– Умирает ваш Земля. Идите прощайтесь…
– Ну-ну! Ты брось эти шутки!
– Я не шучу. Сделали все, что могли. Раны серьезные, крови много потерял.
Спецназовцы обступили койку, на которой лежал Бережной. Он пришел в сознание лишь на короткий миг, чтобы увидеть своих товарищей. На почерневших губах навеки отпечаталась улыбка: Алексей увидел перед собой знакомые лица: Машбица, Самохвалова, Иноземцева, Тарасова, Антонова… Всех тех, кого он похоронил… «Вот мы и встретились, – говорили его затухающие глаза. – Теперь мы всегда будем вместе». И успокоившись, уже не слушал: «Леха, борись! Не сдавайся, Земля!» На его лице застыло умиротворение. Он закрыл глаза и провалился в черноту, усыпанную мелкими звездами. Они неслись навстречу, как если бы он покидал Землю на космическом корабле. Он уносился от нее прочь, в неизвестность, со счастливой улыбкой на лице…
За Климом закрылась дверь камеры. Он сел на койку, положил дневник на колени. Появилось странное желание прочесть его вслух. Но не затем, чтобы призвать в слушатели сокамерников. Что-то знакомое почудилось в этом внезапном порыве. Словно повеяло теплом, домашним уютом. Сергей долго копался в памяти, но так и не нашел этому объяснения.
Он читал дневник про себя. Про себя и товарищей. Начиная с первой страницы и до последней. С первого и до последнего дня…
Видел долговязого Жоржа Бенгальского, «директора водных аттракционов» Машбица, «настоятеля храма вооружения» Грищенко. Капитана Елену Егорову, курсанта Дитмара. Самого Леху, который ночью пошел на болото за сфагнумом…
Сергей Климов дошел до последней страницы.
Целая история. Но она не закончена. Восполняя последний пробел, Клим взял авторучку и написал, ставя последнюю точку:
Потом зачеркнул и написал другое:
…Сережка Климов отложил книгу в сторону. Получилось так, что рядом с учебниками за девятый класс. «Не, так не пойдет…» Он убрал книгу про спецназ подальше. Несовместима она со школьными науками.
Зачитался и замечтался. Мать уже десять раз ужинать позвала.
А на ужин… опять суп. На завтрак суп, на обед суп… Скорее бы школу закончить да на работу
