немножко омрачить их счастье? К тому же интересы всех троих совпадали. Она явилась к Брижит, которая в тот вечер поужинала в семье жениха и сейчас находилась дома одна.
Колетт сообщила ей, что Марку грозит серьезная опасность.
Брижит тут же поняла, в чем дело. Она страшно побледнела и стала расспрашивать Колетт.
— Знали ли вы, что моего мужа убил Марк? — безжалостно спросила та.
Ее собеседница ответила:
— Да.
— Значит, он вам признался?
— Ему и признаваться ни в чем не надо было. Я в ту же ночь сама обо всем догадалась.
И в тот момент, — сказала мне потом Колетт, — я вдруг подумала: но ведь это же она предупредила Жана. Без сомнения, она знала, что Марк изменял ей со мной. И она решила: «Муж сумеет заставить их расстаться». Она знала, что он был робким и физически слабым. Никогда бы ей не пришло в голову, что он вот так набросится на Марка. Скорее, она рассчитывала на объяснение между нами, мой страх огласки, стремление уберечь моих родителей, то есть те обстоятельства, которые заставили бы меня расстаться с Марком. Ни к чему другому она не стремилась. Для нее смерть Жана тоже была ужасным и неожиданным ударом.
Когда Колетт стала ее расспрашивать, она сначала запиралась, но в конечном итоге ответила, что действительно написала Жану накануне его смерти («поставив в письме подпись, клянусь вам»), утверждая, что ночью Марк Онет будет у Колетт.
— Если бы только я могла предвидеть… Мы обе понесли суровое наказание. Не завидуйте мне. Я удержала своего любовника, но подумайте о нашей тревоге. Подумайте о том, что ему грозит. От провинциальных судов нельзя ждать снисходительности к преступлениям на почве страсти. Бесполезно будет ссылаться на то, что он лишь защищался; как знать, поверят ли ему? Не вообразят ли судьи, что он придумал какую-нибудь западню, чтобы разделаться с мужем? Но даже если вынесут оправдательный приговор, какой будет наша жизнь здесь, где все меня ненавидят, да и его не очень жалуют? А ведь все наши интересы именно здесь.
Колетт сказала:
— Вы еще не обвенчаны. Вы можете расстаться.
— Нет, — ответила Брижит, — я его люблю, и это несчастье произошло в большой степени по моей вине. Я не покину любимого из-за того, что с ним случилась беда. Нужно добиться, чтобы ваш отец не подавал в суд. Если не начнется формальное расследование, никто не станет болтать. Придется лишь набраться храбрости, чтобы перенести все домыслы, все расспросы. А на это мы вполне способны.
Они долго беседовали, почти всю ночь и «почти как подруги», как выразилась Колетт. Обе любили этого парня и хотели его спасти. Колетт также переживала из-за своих родителей и сына. В конце концов она сказала:
— Вы правы, надо сказать правду папе и маме. Но для меня это невыносимо. Я не могу им рассказать. Они придут в полное отчаяние. Как только я окажусь перед ними, увижу их милые старые и честные лица, мне станет так стыдно, что я не смогу вымолвить ни слова.
Брижит долго молчала. Наконец, взглянув на часы, она сказала:
— Уже очень поздно. Идите домой. Завтра утром под любым предлогом уезжайте куда-нибудь. И не возвращайтесь пару дней. А я пойду к вашим родителям и расскажу им, что произошло. Возможно, все окажется проще, чем мы думаем.
— Я предположила, — сказала мне Колетт, — что мои родители предпочли бы услышать правду от кого-либо другого, а не из моих уст. Между родителями и детьми существует такая целомудренность… В детстве мне неловко было видеть мою мать раздетой. Я также не могла без смущения открыть ей мысли, которые считала постыдными, но о которых без колебаний рассказывала любому своему приятелю или горничной. Родители казались мне особыми существами, стоящими выше человеческих слабостей, и они до сих пор остались на этой высоте. Я думала: «Они все узнают, но меня не будет несколько дней. За это время они придут в себя. Когда я вернусь, они поймут, что со мной лучше ничего не обсуждать. И они будут хранить молчание. Они умеют молчать. И эта ужасная история канет в Лету».
На следующий день ко мне пришли Франсуа и Элен. Элен была потрясена до глубины души; хотя она и не подозревала ни в чем свою дочь, ей было неприятно подавать в суд; она считала, что это причинит страдания Колетт. Но Франсуа, истинный буржуа, уважающий закон, считал своим долгом обратиться в полицию.
— Какой-то бродяга, какой-то заплутавший алкоголик нанес этот удар. Может, один из поляков, работавших на ферме. Что бы там ни было, подумай только: человек, виновный в убийстве и оставшийся безнаказанным, может и снова совершить грабеж или другое преступление. И мы за это будем нести косвенную ответственность. Если опять прольется невинная кровь, отчасти это случится по нашей вине.
— А что говорит Колетт? — спросил я,
— Колетт? Представьте себе, она уехала, — ответила Элен. — Утром ее отвезли на вокзал. Она уехала восьмичасовым поездом в Невер. Мне она оставила записку, в которой сказано, что она не хотела меня будить, что она разбила зеркальце в стиле ампир, которое ей подарил Жан, и что она хочет его немедленно починить. А заодно она воспользуется случаем и посетит подругу по пансиону, живущую в Невере, и вернется через два-три дня. Разумеется, мы дождемся ее возвращения, чтобы решить, что следует предпринять. Бедняжка! Эта история с разбившимся зеркальцем всего лишь предлог! На самом деле ее так ошеломил рассказ того мальчишки, что она решила уехать из этих мест, пробуждающих в ней столь грустные воспоминания, может, для того чтобы не слышать, как вокруг треплют имя Жана. Она так же поступала, когда была ребенком. После смерти бабушки каждый раз, когда я начинала говорить об усопшей, Колетт вставала и выходила из комнаты. Однажды я спросила ее, почему она так поступает, и она мне ответила: «Я не могу не плакать, но я не хочу плакать при всех».
«Колетт решила выиграть время, — подумал я, — наверное, она напишет им всю правду из Невера. Это избавит ее от необходимости признаваться лично, чего она так боится».
Я также подумал, что, возможно, она посоветовалась со священником. Позже я узнал, что она это сделала уже давно и священник порекомендовал ей рассказать родителям обо всем, что произошло, добавив, что это стало бы для нее справедливым наказанием. Но страх причинить страдания обожаемым родителям не позволил ей признаться. Кроме того, я думал и о других возможных причинах отъезда Колетт, но, естественно, не мог догадаться, что она вовлекла в историю Брижит Декло.
— Мне кажется, — сказал я Франсуа, — что Элен права; Колетт будет страдать, если правосудие начнет копаться в их с Жаном личной жизни.
— Боже мой! Бедные дети! Но им нечего было скрывать!
— Что до убийцы — если парень не врет и таковой действительно был, — то он, скорее всего, давно уже бежал отсюда.
Но Франсуа покачал головой.
— Но это не предотвратит повторного преступления, на которое его спровоцирует нужда или пьянство. Если он убьет кого-либо не здесь, а в другом месте, чем это облегчит мою ответственность? Я отвечаю перед собственной совестью за то, что он может совершить, будь то в Саон-е-Луар, в Ло-е-Гаронн, на севере или на юге.
Он взглянул на свою жену.
— Я даже не понимаю, как об этом можно спорить. Ты удивляешь меня, Элен. Как ты, обладая такой безупречной и чистой совестью, не чувствуешь, насколько низка сама мысль о том, чтобы замолчать преступное действие только потому, что это нарушит наш покой?
— Не наш, Франсуа, а нашего ребенка.
— Долг не имеет ничего общего с отеческой или материнской любовью, — мягко возразил Франсуа. — Но к чему спорить? Колетт вернется. Мы обо всем поговорим, и я уверен, что она согласится с моими доводами.
Прошло немало времени. Они стали собираться домой. Намереваясь идти пешком до Мон-Таро, они
