— Дорогой мой Сорель, — сказал он ему, — где мне вас поймать в полночь, чтобы нам с вами поехать на бал к господину де Рецу? Он мне поручил непременно привезти вас.

— Я очень хорошо знаю, кому я обязан столь великой милостью, — отвечал Жюльен, кланяясь чуть ли не до земли.

Вежливый и даже предупредительный тон Норбера не давал повода для придирок дурному настроению Жюльена, и он придрался к собственному ответу на это любезное приглашение. Ему померещился в нём оттенок низости.

Приехав вечером на бал, он был поражён необычайным великолепием особняка де Реца. Двор, куда въезжали экипажи, был словно шатёр: над ним был натянут громадный тент из алого тика в золотых звёздах; это было просто изумительно. А под шатром весь двор был превращён в настоящий лес из апельсиновых деревьев и олеандров в цвету. Кадки этих деревьев были зарыты так глубоко, что казалось, деревья растут из земли. Дорога, по которой подъезжали экипажи, была усыпана песком.

Всё это, вместе взятое, показалось нашему провинциалу чем-то поистине необычайным. Он не имел ни малейшего представления о подобной роскоши; его потрясённое воображение мигом унеслось за тысячи лье от всяких мрачных мыслей. В карете, когда они ехали на бал, Норбер весело болтал, а Жюльену всё представлялось в чёрном свете, но едва только въехали во двор, они поменялись ролями.

Внимание Норбера привлекали главным образом какие-то мелочи, на которые посреди всего этого великолепия, очевидно, не обратили внимания. Он оценивал стоимость каждой затеи, и Жюльен видел, что, по мере того как общий итог возрастал, его спутника начинало разбирать нечто вроде зависти, что он злится.

Очарованный, восхищённый и чуть ли не оробевший от этих слишком сильных ощущений, Жюльен вошёл в первую залу, где уже начались танцы. Все стремились к дверям второй залы, и там образовалась такая толпа, что пробиться не было возможности. Эта вторая зала была убрана в стиле гренадской Альгамбры{145}.

— Царица бала! Бесспорно, нельзя не согласиться, — произнёс какой-то молодой человек с усиками, чьё плечо довольно крепко упиралось в грудь Жюльена.

— Мадемуазель Фурмон, которая всю эту зиму была у нас первой красавицей, — подхватил его сосед, — чувствует, что ей придётся отступить на второе место. Посмотри, какой у неё странный вид.

— Да, все усилия прилагает, чтобы понравиться. Смотри, какая прелестная улыбка, вот сейчас, когда она идёт в кадрили. Клянусь честью, неподражаемо.

— А мадемуазель де Ла-Моль и виду не подаёт, что её радует эта победа, которую она отлично сознаёт. Можно подумать, что она боится понравиться тому, с кем говорит.

— Великолепно! Вот истинное искусство пленять.

Жюльен тщетно силился разглядеть Матильду: семь или восемь мужчин, все гораздо выше его, окружали обольстительницу.

— А ведь в этой благородной сдержанности тоже немало кокетства, — промолвил молодой человек с усиками.

— А эти громадные голубые глаза, как медленно они опускаются в тот самый момент, когда кажется, что они уже вот-вот себя выдадут! — подхватил сосед. — Нет, честное слово, ничего искусней и вообразить нельзя!

— Погляди, как рядом с ней красавица Фурмон стала вдруг какой-то совсем неприметной, — сказал третий.

— Этот сдержанный вид словно говорит вам: сколько радости я подарила бы вам, будь вы человеком, достойным меня!

— Но кто может быть достоин божественной Матильды? — сказал первый. — Разве какой-нибудь принц королевской крови, статный красавец, умник, герой, отличившийся в войне, и при всём том не старше двадцати лет.

— Побочный сын русского императора. А чтобы сделать его достойным такого брака, его пожалуют во владетельные князья. А может быть... просто-напросто граф Талер, хоть он и похож на наряжённого крестьянина?..

В дверях стало просторней, и Жюльен мог войти.

«Уж если она этим манекенам кажется такой замечательной, стоит рассмотреть её хорошенько, — подумал он. — По крайней мере буду хоть знать, в чём заключается совершенство, по мнению этих людей».

Он стал искать её глазами, и в эту минуту Матильда взглянула на него. «Мои обязанности призывают меня», — сказал себе Жюльен; но хоть он и выразился так, он не почувствовал никакой досады. Любопытство заставляло его двигаться вперёд не без чувства удовольствия, а сильно обнажённые плечи Матильды мгновенно увеличили это удовольствие, что, признаться, было отнюдь не лестно для его самолюбия. «Её красота, — подумал он, — это красота юности». Пятеро или шестеро молодых людей, среди которых Жюльен узнал и тех, что беседовали между собою в дверях, находились между ним и ею.

— Вы, сударь, были здесь всю зиму, — сказала она ему. — Не правда ли, это самый прелестный бал за весь сезон?

Он ничего не ответил.

— Эта кадриль Кулона{146}, по-моему, просто восхитительна, и наши дамы танцуют её бесподобно.

Молодые люди обернулись, чтобы увидеть счастливца, от которого так настойчиво добивались ответа. Но ответ не заключал в себе никакого поощрения.

— Вряд ли я могу быть хорошим судьёй, мадемуазель. Моя жизнь проходит за письменным столом. Я в первый раз присутствую на таком блестящем бале.

Молодые люди с усиками были явно скандализованы.

— Вы мудрец, господин Сорель, — последовало в ответ заметно оживившимся тоном. — Вы глядите на все эти балы, на все эти праздники, как философ, как Жан-Жак Руссо. Эти безумства вас удивляют, но ничуть не пленяют.

Одно словечко в этой фразе внезапно потушило воображение Жюльена и сразу изгнало из его сердца всякое самообольщение. Губы его сложились в презрительную усмешку; быть может, это получилось несколько чересчур подчёркнуто.

— Жан-Жак Руссо, — отвечал он, — на мой взгляд, просто глупец, когда он берётся судить о высшем свете. Он не понимал его и стремился к нему душой лакея-выскочки.

— Он написал «Общественный договор», — сказала Матильда с благоговением.

— Проповедуя республику и ниспровергая троны монархов, этот выскочка пьянел от счастья, когда какой-нибудь герцог изменял своей обычной послеобеденной прогулке, чтобы проводить кого-либо из его друзей.

— Ах да! Это герцог Люксембургский в Монморанси пошёл проводить некоего господина Куэнде, когда тот возвращался в Париж... — подхватила м-ль де Ла-Моль, с живостью, от души предаваясь новообретённому счастью учёности.

Она была в восторге от своих знаний, как тот академик, который открыл существование царя Феретрия{147}. Взор Жюльена по-прежнему был пронизывающим и суровым. Матильду охватил порыв истинного воодушевления, и холодность её собеседника совершенно ошеломила её. Она была тем более изумлена, что до сих пор обычно сама производила такое впечатление на людей.

В это самое время маркиз де Круазнуа поспешно пробирался к м-ль де Ла-Моль через густую толпу. Он уже был в трёх шагах от неё, но никак не мог подойти ближе. Он смотрел на неё, посмеиваясь над тем, что попал в такой затор. Рядом с ним стояла юная маркиза де Рувре, кузина Матильды. Она опиралась на руку своего мужа, который стал им всего лишь две недели тому назад. Маркиз де Рувре, ещё совсем юноша, был влюблён без памяти, что легко может случиться с человеком, когда он, вступая в приличный брак по расчёту, устроенный нотариусами, вдруг обнаруживает в своей жене прелестное существо. Г-н де Рувре должен был получить герцогский титул после смерти своего весьма престарелого дядюшки.

В то время как маркиз де Круазнуа, не будучи в состоянии пробиться сквозь толпу, улыбаясь, смотрел на Матильду, она устремила свои громадные, синие, как небо, глаза на него и на его соседей. «Что может