овладело им. И он трахал просто и сильно, как самец. Трахал неутомимо, без нежностей и оглядок. Будто они одни на свете. Он! Со своей самкой! И она принимала его, содрогаясь, как земля под ударом молнии. Содрогалась и отзывалась стоном. Все нарастающим стоном любовной истомы.

И они, конечно, совсем не слышали, как приблизился черный джип, как опустилось затененное стекло, как показалась сверкающая линза объектива.

– Однако, – восторженно прошептал Вадим Викторович, настраивая видеокамеру, – сегодня у нас получается гораздо интереснее.

Беглец очнулся перед рассветом. Он не понял, почему его зубы выбивали такую ужасающую дробь – то ли от холода ночи, то ли от лихорадки. Это была не просто дрожь. Беглец не мог совладать с челюстями. Они клацали, как у школьного скелета, и Николай непроизвольно зажал рот здоровой рукой. Пуля, ранившая в плечо, попала как раз в момент его падения, но прошла снизу вверх, пробив лопатку, и вышла под ключицей, не задев легкого. Иначе он давно был бы мертв. Но потеря крови, рана в боку, общая истощенность и нервное напряжение сделали свое дело. На второй день передвигался в два раза медленнее, чем накануне. Грела и заставляла двигаться вперед только одна мысль – сумел ли Эдик доказать оставшимся, что перед ними последняя возможность избежать колуна, пилы или тесака. Чем дольше он на свободе, тем дольше его будут искать, но, по крайней мере, у них будет фора в первые два часа, пока Газаев разберется, что произошло, и вернется в лагерь организовывать травлю.

А в лагере, после опрометчивого приказа Газаева, остались только два охранника и десяток рабов. Их сбили в кучу и заставили зайти в здание старой кошары, где до этого они провели ночь.

– Лихой мужик. Выходит, он его не убил, – хлопал глазами липецкий омоновец.

– Я же тебе говорил, мужик знает, что делает, а ты – кровь из носа. Не знаю, как в липецком ОМОНе, а москвичи что надо.

– Радуйтесь, дураки, если его поймают. Кожу сдерут. А если нет, то с нас в отместку, – сказал кто-то, кто до сих пор молчал.

– Иди ты знаешь куда... Я ж спецом на валун показал. Как чувствовал, что Колька жив. У нас охраны – два кашевара осталось. Он их за собой повел.

– Эй, собаки, кончай базарить! – крикнули с другой стороны стены.

– У них автоматы, а у нас кулаки...

– Особо не попрешь...

– Ну и жди, когда тебе нож к горлу приставят, – зло выругался липецкий.

– Почему же с кулаками? – И Эдик достал из кармана кривой ржавый гвоздь двухсотку. – Ищите под ногами. Здесь когда-то крыша была.

Все принялись разгребать утрамбованный десятилетиями овечий помет. Обдирали в кровь руки, ломали ногти, вгрызались. Нашли несколько обломков доски, и работа пошла быстрее. Одни откалывали куски, другие их разламывали на куски поменьше.

– Никогда бы не подумал, что в овечьем дерьме находится мое спасение, – сказал худой парень в очках со сломанной дужкой.

– Мало ли что мы все думали по ту сторону...

Нашлось еще два предмета: кусок скобы – это было шикарнее гвоздя, и горлышко винной бутылки, что можно было смело приравнять к находке Эдика.

– Во-во, а говорят, не пьют...

– Водку пить грех, а людей резать не грех.

Теперь вооруженных было трое. Причем горлышко нашел очкарик. Он был несказанно рад. Потом посмотрел на товарищей и протянул находку омоновцу.

– Возьмите, у вас наверняка получится лучше.

Все вздохнули с облегчением. Парень был прав, и никто не мог упрекнуть его в трусости. Совсем наоборот, ведь любая ошибка могла привести к чьей-то смерти.

– Спасибо, братан, если выйдем отсюда живыми, милости прошу в Липецк. Хороший у нас город. Трамвай бесплатный.

Потом эти трое обладателей оружия посовещались о чем-то и вынесли решение, кому кого «мочить».

– Так... – руководство взял на себя омоновец. – Кто-то из вас начнет орать. Ты, – указал он на очкарика. – Ори так, чтобы горы рушились. Сможешь?

– Я тонко могу. Я в спектакле козу-дерезу в школе играл.

– Давай дерезу, – согласился липецкий. – Они вдвоем сюда не попрутся. Один на страховке встанет у двери. Вы меня подсадите, я наверху буду. На мне тот, что страхует, а вы «мочите» того, кто войдет. Устройте здесь свалку. Давайте.

Ему соорудили пирамиду из собственных тел. Омоновец забрался на срез стены и махнул рукой.

– Ой! Ой! Ой! Я коза-дереза! Черножопые глаза! Всех обманом заманю, переобманываю-ю-ю! Волк, лиса, медведь, барсук, неумытых всех на сук! Я коза-дереза! Неумытым всем хана-а-а!..

Он орал и орал таким фальцетом, что слабых нервами стала бить зябкая дрожь, все равно что лезвием по стеклу. Из сравнений людям деревенским приходил на память хряк перед закланием на окорока по осени.

Сидящие у костра охранники вскочили на ноги, передернули затворы. Старший показал молодому на дверь, а сам, отстав шагов на пять, пошел подстраховывая. Из кошары неслось, захлебываясь, уже что-то совершенно непонятное. И так не больно сильные в русском, теперь они вообще ничего понять не могли. Молодой откинул засов и рванул на себя дверь. В другой раз он просто полоснул бы очередью по доскам – и порядок, но Газаев велел рабов беречь, иначе некому будет строить линию обороны. Внутри творилось совсем непотребное. Очкарик со спущенными штанами носился по кошаре, а его ловили два славянина с явным намерением надругаться. Это охраннику было даже очень понятно. Он улыбнулся и повернулся к старшему, чтобы объяснить переполох, но тут кто-то невидимый дернул его за шейный платок и втащил внутрь. Там он прожил не более трех секунд. Гвоздь вошел ему в правую глазницу и уперся в затылочную кость, а скоба с глухим стуком раздвинула ребра на груди и достала аккурат до сердечной мышцы.

Тем временем омоновец что было сил оттолкнулся от стены и прыгнул на старшего. Тот успел выпустить короткую очередь в воздух, как его накрыло тело липецкого. Одной рукой он перехватил руку с автоматом, а другой полосовал по тому месту, где должно быть горло. Чувствуя смерть, старший как мог отдалял ее приход, опуская подбородок к груди, чтобы горлышко бутылки не достало до горла. Потом, когда его найдут соплеменники, вся нижняя часть лица будет срезана до костей, как наполовину очищенный апельсин.

Газаев с цепью услышал далекие выстрелы и безошибочно определил, откуда они доносятся. Стрелять могли только в лагере. Больше некому. Он живо отсчитал десяток и приказал вернуться в лагерь.

Таким образом, преследователей стало меньше и цепь поредела.

А в лагере царило ликование. Разобрали в палатке продукты. На кухне нашлось два топора. Колун никто брать не хотел. Оставили. Взяли ножи, которыми неумытые резали овец и людей.

Омоновец разделил их на тройки. Эдик сознательно отошел в сторону.

Все выбрали направления.

– А ты?

– А я на юг, – сказал Эдик.

– Туда же Газаев пошел.

– Он-то мне и нужен, – кивнул Эдик на автомат.

– Хозяин – барин.

И разошлись в разные стороны. Некоторое время омоновец шел вместе со своей группой, потом попросил их следовать дальше. Ему надо вернуться. Никто не возражал. Сказали, подождут. Обратно он добрался быстрее. Оно и понятно – дорога знакома. Перед поляной замедлил шаг и осторожно выглянул. На поляне над трупом старшего охранника склонился Эдик и что-то делал. Отошел к коновязи, подобрал соответствующую его вкусу жердь и, вернувшись, воткнул в задний проход мертвеца. Плюнул на распростертое тело и скрылся в кустах. Липецкий осторожно раздвинул ветки и шагнул к телу. Постоял. Тоже плюнул. Затем вырвал из тела жердь и на манер копья закинул ее подальше. Незачем им уподобляться. К тому же вернувшиеся и так обнаружат его изрезанное лицо и подумают, что над их