– А ты? – спросил он.

– А я не собираюсь, – ответил Боровский.

– Ясно.

Некоторое время они молчали. Генрих незаметно поглядывал на Розена. Парень и впрямь был очень красив. Точеный профиль, нежная кожа, бархатистые глаза – прямо Ален Делон в молодости. Леонид перехватил взгляд Генриха, и тот поспешно отвел глаза. Теперь уже Розен разглядывал лицо Боровского. Это вывело Генриха из себя.

– Чего ты на меня так смотришь? – сурово спросил он.

Розен усмехнулся:

– Да так, ничего. Нравишься ты мне.

Боровский повернулся к Розену и сдвинул черные брови:

– В каком смысле?

– В прямом, – с прежней полуулыбкой, полуусмешкой ответил Леонид. – Как мужчина.

Боровский покраснел и торопливо оглянулся – не слышал ли кто признания Розена? Но рядом никого не было, бойцы сгрудились у турника. Леонид заметил беспокойство Боровского и сказал с какой-то непонятной печалью в голосе:

– Да ладно, Генрих, не напрягайся, я пошутил.

– А я и не напрягаюсь, – отозвался Боровский, стараясь придать своему голосу легкомысленный тон.

– Вот и молодец, – ответил Розен.

Несколько секунд они сидели молча, не глядя друг на друга. Обоим вдруг стало страшно неловко. И если преобладающим чувством Боровского был стыд, то Леня Розен чувствовал только боль.

Наконец он поднялся со скамьи, тихо произнес: «Так держать, Геня» – и, по-прежнему не глядя на Боровского, направился к остальным парням.

Генрих посмотрел ему вслед и почувствовал непонятную тоску. Он понял, что то, чего он так боялся, произошло. И произошло давно. Теперь уже можно... нет, нужно было себе в этом признаться.

Это было через несколько дней после той памятной драки с «дедами». Едва только улеглись страсти, Леонид Розен подошел к Боровскому и сказал:

– Твои синяки уже проходят. Ты стал выглядеть лучше.

– Хочется верить, – усмехнулся в ответ Генрих. – Ты тоже неплохо выглядишь.

Розен улыбнулся своей ясной, чистой улыбкой.

– Да, – сказал он. – Шрамов на лице не останется, а это самое главное. Ты ведь знаешь, как важна для актера внешность.

– С твоей внешностью все в порядке, – заверил его Боровский. – Так что держи хвост пистолетом. Мы еще автографы у тебя брать будем.

Он хотел хлопнуть Розена по плечу, но сдержался. Внутренний голос сказал ему, что этого не следует делать, что проявлять дружеские чувства таким пацанским способом будет не совсем кстати. Слишком уж хрупким и нежным цветочком был этот Розен, слишком уж женственным. Хотя дрался он, конечно, как лев. Генрих улыбнулся своим мыслям.

– Ты чего улыбаешься? – спросил его Леонид.

– Да вспомнил, как ты кинулся на этого урода. Я чуть сам не обделался от страха.

– Не преувеличивай, – весело отозвался Розен. – Я всю драку провисел на плечах у Рябого, а вот ты... Ты здорово дрался, Генрих.

Продолжая улыбаться, Розен посмотрел на Боровского долгим и каким-то отстраненно-задумчивым взглядом, словно строил по отношению к нему в мыслях какие-то планы.

– Расскажи мне, как ты жил на гражданке? – попросил Леонид.

Генрих пожал плечами:

– Да как жил, как все. Пил пиво, куролесил... Ничего особенного.

– И по девчонкам, наверно, ходил?

В обращении между парнями слово «девчонки» почти не употреблялось. Они заменяли его на «бабы», телки, «феи» и прочие лихие словечки из лексикона записных бабников. «Девчонками» парни называли только своих постоянных подруг, тех, кто (как они надеялись) ждет их дома и скучает по ним. Например, «дома у меня есть девчонка, вернусь – поженимся» или «моя девчонка сейчас, наверно, в универе, эх, хоть денек бы с ней сейчас погулять», и тому подобное.

Поэтому Боровскому стало как-то неловко. В отличие от слова «телки» слово «девчонки» настраивало на какой-то лирический и очень серьезный лад.

– Девчонки, наверное, от тебя были без ума? – снова сказал Леонид.

– А то! – залихватски ответил Боровский. – По телкам мы с Аликом любили пройтись. Были у нас и молодые, и старые. Как говорится, хрен ровесников не ищет!

Генрих повторил любимую поговорку Алика Риневича. На гражданке он никогда так не говорил, и ему стало немного неловко.

Казалось, Розен понял смятение Боровского.

– Не обязательно говорить о женщинах так грубо, – сказал он.

Генрих смутился:

– Вообще-то, да. Это я так... к слову пришлось.

Розен помолчал. Потом спросил, голосом тихим и мягким:

– Генрих, а ты любил кого-нибудь?

– Что? – вскинул голову Боровский.

– По-настоящему... Чтобы при виде девушки сердце начинало биться, как сумасшедшее. И чтобы жить одной только мыслью об этом человеке.

Боровский пожал плечами:

– Да вроде нет. А ты?

Розен вздохнул:

– И я нет. А тебе хотелось бы?

– Что хотелось бы? – наморщил лоб Боровский.

– Ну, полюбить? Ведь это такое прекрасное чувство – любовь.

«Бредовый какой-то разговор», – подумал Генрих.

– Я об этом не думал, – сухо сказал он.

– А я думал. – Леонид наклонился, сорвал травинку и вставил ее в рот. Немного пожевал, размышляя, потом повернулся к Генриху и сказал: – Генрих, а что бы ты подумал, если бы я... если бы я сказал тебе, что знаю человека, который... любит тебя?

Лицо Боровского залилось краской. Он понял, куда клонит Розен. Генрих никогда еще не сталкивался с такими людьми, и поэтому все происходящее казалось ему какой-то бездарной и абсурдной пьесой, разыгрываемой в дешевом самодеятельном театре. И на всем этом был какой-то пошлый налет, заставлявший Боровского морщиться (хотя он и скрывал свои чувства).

– Ничего бы не подумал, – сказал Боровский.

Леонид улыбнулся и лукаво спросил:

– Даже не спросил бы меня, кто этот человек?

Боровский покраснел еще больше. Его красивое округлое лицо стало совершенно багровым.

– Ну почему бы не спросил? – неуверенно промямлил он. – Спросил бы.

– Тогда можешь спрашивать прямо сейчас, – четко и ясно произнес Розен.

Неизвестно почему, но Боровский вдруг почувствовал такой стыд, что готов был провалиться сквозь землю. Черт его знает, что нужно сказать, чтобы перевести беседу в другое, правильное, русло. А то, что беседа приобрела неправильный оттенок и что она вот-вот превратится во что-то противоестественное и омерзительное, это Генрих понимал.

– Рядовой Боровский! – раздался высокий и визгливый голос прапорщика.

Никогда еще Генрих так не радовался появлению прапорщика. Он ухватился за этот мерзкий голос, как за спасительную соломинку.

– Прости, меня зовут, – сказал он Розену.