то считается, что депрессия — это когда все вещи видятся в черном свете. А вдруг депрессия — это когда все вещи видятся в истинном свете? Вот в чем ужас-то!

При воспоминании о том, какие глупые мысли терзали ее вчера, Галя улыбнулась. Сейчас жизненные силы в ней так и бурлили. Чтобы дать им выход, она подхватила ведро, широким шагом пошла в санузел и там яростно завозила тряпкой по кафельному полу, навевавшему мысли об общественных туалетах. Вчера она была полна тоски, сегодня — полна энергии. А что тому причиной? Один-единственный разговор!

Сегодня утром старшего лейтенанта Романову вызвал к себе Вячеслав Иванович и кратко ввел ее в курс дела о двойном убийстве. При этом он поглядывал на нее как-то так лукаво. Галя догадалась: ее ждет необычное задание. Однако такого не предвидела даже она…

— В общем, дивчина Галина, — Вячеслав Иванович взял быка за рога, — как ты посмотришь на то, что мы тебя внедрим?

— Куда? — еле слышно пискнула Галя.

Вячеслав Иванович продолжил гнуть свою линию:

— В молодежную субкультуру. По возрасту ты подходишь, вызывать людей на откровенность умеешь. Переоденем тебя соответствующим образом, если понадобится, снабдим баллончиками с краской — на служебные деньги, само собой, — и вперед!

— Баллончиками? С краской? — на сей раз внятно переспросила Галя, не веря своим ушам.

— Ну да. Речь идет об этих, как их, райтерах. Или графферах — одним словом, тех, кто рисует граффити. Ну на стенах рисует, на заборах… Детали мы вместе обмозгуем, сейчас важно твое принципиальное согласие. Ну как, решаешься?

— Решаюсь, Вячеслав Иванович! — отрапортовала Галя. Собственно, деваться ей было все равно некуда: генерал Грязнов имеет полное право приказывать. Но то, что он спрашивает ее согласия, — большая честь!

— Прямо так, с ходу? Вот молодец!

— А зачем долго думать, когда и так все ясно?

— Ну неясностей, Галочка, в деле хватает, но, надеюсь, с твоей помощью мы сумеем их ликвидировать. Спасибо за согласие. Честно говоря, другого я от такой ценной сотрудницы и не ожидал. Кстати, следственную группу возглавляет знакомый тебе сто лет Сан Борисыч Турецкий.

Вот почему Галя домой летела как на крыльях и наконец-то у нее дошли руки вымыть полы в ее неотремонтированной квартире. Впрочем, сейчас Галя была слишком счастлива, чтобы обращать внимание на запущенность жилья. Все расследования, в которых она действовала совместно с Александром Борисовичем и Вячеславом Ивановичем, протекали очень удачно, предоставляя возможность продемонстрировать сообразительность и повысить профессиональное мастерство. А рисовать граффити… Это предложение всколыхнуло в ней забытые, но отрадные чувства. В детстве, класса примерно до четвертого, она очень любила рисовать разноцветными мелками на асфальте. Едва сходил снег, вместе с друзьями они покрывали примитивной, но искренней ребячьей мазней целые километры асфальта. Старухи гоняли их, ворча, что мел добрым людям пачкает обувь, что от их горе-художества никому никакого проку, что дети совсем распустились, вот заставить бы их все это убирать, и Галя смущалась, потому что привыкла верить старшим, их доводы казались ей весомыми, и постепенно увлечение перестало доставлять удовольствие и сошло на нет. С десяти до двенадцати лет она чертила мелом на асфальте только сетку для игры в классики. А потом, уже будучи взрослой, увидела как-то в выпуске телевизионных новостей итальянского художника, который мелками на асфальте рисует целую картину, и стало вдруг досадно и жаль чего-то упущенного. Может, если бы старухи были снисходительнее или она сама — понастойчивее, ее картины тоже сегодня находились бы под прицелами телевизионных камер?

Но о том, что не состоялось, поздно мечтать. Если Галя Романова когда-нибудь и попадет в выпуск новостей, то исключительно как выдающийся сотрудник уголовного розыска. А ради такой славы стоит потрудиться.

Ну и не только ради одной славы. Выливая грязную воду из голубого пластмассового ведра в унитаз и сохраняя неподобающую для такого занятия улыбку до ушей, Галя поняла, что, вопреки всем депрессиям настоящим и вымышленным, она любит свою работу. Любит — и все.

Наступило первое после похорон Николая Скворцова утро, когда его дети вернулись к повседневным занятиям. Таня и Родик пошли в школу, Кирилл и Ростислав — в институт. Утро стояло ненастное, неуютное, и солнечный свет (рассветает сейчас рано) скрывался за тучами, из которых — снова-здорово! — полетел мелкий колкий снег. Весна, называется! Хмурым и ненастным был также устремленный на младших Скворцовых материнский взгляд. «Надень шарфик», — требовала Нинель Петровна от Тани, и кончилось тем, что мать собственноручно обмотала вокруг шеи дочери этот самый шарф, огромный, плотный и ворсистый, как половина пледа. Против обыкновения, Таня стерпела шарф, не стала, как бывало раньше, капризничать: «Отстань, мам, не хочу, такого сейчас не носят, он кусучий!» Дети были сегодня необычно молчаливыми. Все отдавали себе отчет в том, что мама страдает из-за смерти отца, а если заботится о них так настойчиво, то лишь потому, что теперь боится потерять кого-то из них. И они боятся потерять маму. Все вокруг напоминало о смерти, все стало так зыбко и непрочно в эти дни…

До станции «Юго-Западная» от их благоустроенной, почти в центре Москвы, квартиры ехать было далековато, зато без пересадок, по прямой. Близнецы одолевали этот накатанный путь без особых эмоций. Разговаривать их как-то не тянуло: обо всем, что было действительно важно, они уже поговорили при подготовке к похоронам. Без взрослых, без лишних свидетелей — но где же найдутся свидетели, способные разобрать их близнецовский код? Со стороны посмотреть, они дремали на одном боковом сиденье, бок о бок — два совершенно одинаковых парня. Одинаково вздернутые носы, одинаковые темные длинные ресницы, одинаково выбиваются из-под модных вязаных шапочек темно-русые кудри, какими мог похвастаться в молодости их покойный отец. Шапочки, кстати, тоже были одинаковыми. Как и обувь, и брюки, и куртки. Доверяя психологам, уверяющим, что близнецам лучше поскорее дать понять, что они — самостоятельные личности, отдельные друг от друга, супруги Скворцовы назвали своих старших сыновей именами с разным звучанием и на протяжении детских лет одевали их по-разному, стараясь не подчеркивать схожесть. К счастью для Скворцовых, близнецы пошли в школу, когда обязательная форма была отменена: вот потрудилась бы мать, перешивая ее так, чтобы форменные синие брючки и пиджачок Кирюши отличались от точно таких же у Ростика! Родительские усилия пропали даром: как только у близнецов завелись свои деньги, они тотчас осуществили давнюю мечту и стали одеваться одинаково — словом, как близнецы. Конечно, на такую одежду родители никогда бы денег не дали: принципы есть принципы! А в последнее время отец строго лимитировал расходы старших сыновей… Но Кирилл и Ростислав у него разрешения не спрашивали. У них есть свои деньги, ими заработанные, которые они вправе тратить, как хотят. А своего сходства они не стыдились. Скорее, гордились им. Да, они всегда чувствовали себя одной личностью, разделенной надвое, двумя полушариями одного мозга, двумя половинками одного ореха. И плевать на психологов.

Несмотря на то что утренний вагон метро был, как всегда, набит под завязку, а степень нервности народа, едущего на работу, превышала сто процентов, близнецам спокойно позволяли дремать. Их даже не особенно теснили, старались не наступать им на длинные ноги. Двое одинаковых парней будили в зачерствевших душой, ко всему привычных людях удивление, смешанное с нежностью. Изредка — не чаще раза в месяц — какой-нибудь ветеран или какая-нибудь пенсионерка прерывали их безмятежную дрему.

— Молодые, здоровые, а прикинулись, будто спят! А ну уступите место сейчас же!

Однако ветераны и пенсионеры, как правило, не ездят в метро по утрам.

По выходе из метро было ветрено, но снег прекратился. По серому обледенелому пространству среди ноздреватых почернелых сугробов метались люди, подкарауливая маршрутки и автобусы. Братья Скворцовы без особых усилий вскочили в маршрутное такси, идущее до улицы Миклухо-Маклая, опередив возмущенно завопивших конкурентов. Час пик — не место для вежливости.