подробности которой он категорически не желал посвящать товарища детских лет.

Однажды в коридоре консерватории Венька Файман, альтист с их курса, обращаясь к Райцеру, пробормотал пару фраз на каком-то странном, не похожем по звучанию ни на один из отпечатавшихся в звуковой памяти Владимирского языке. Герка ответил также несколькими гортанными словами. «Шалом!» — «Шалом!» И собеседники разошлись.

— Чего это вы? Жаргон какой-то особый изобрели…

Никогда прежде не случалось Юре Владимирскому видеть такой жесткости и озлобления во взгляде, которым наградил его в этот момент лучший друг детства!

— Это, чтоб ты знал, никакой не жаргон, а иврит, один из древнейших и важнейших мировых языков. И это язык моих предков. Я его учу.

— Да что ты! Извини! Я же не хотел тебя обидеть. Звучат все слова как-то странно… Ну сболтнул сдуру…

— А сдуру не надо болтать. Лучше сначала немного подумать. Ладно. Проехали.

И тем не менее первым, кому позвонил Владимирский после возвращения из Генуи, был именно Герка.

— Старичок, рад тебя слышать! Мы тут все в восторге от твоих успехов. Поздравляю!

— Спасибо. А что у тебя слышно? Когда в Познань?

— В Познань? Да на Венявского я, знаешь ли, не еду.

— Не понял? То есть как?

— Ну обстоятельства несколько изменились…

— Погоди-погоди… Что такое? Что произошло?

— Тебе как, официальную версию или реальный расклад?

— И то, и другое.

— Ну по официальной версии неверно была составлена заявка на участие в конкурсе, слишком поздно поданы документы на оформление визы, ну и так далее и тому подобное…

— Что-о-о?! Поляки отказывают тебе в визе?

— А почему бы и нет? Народная Польша — большое, независимое и совершенно самостоятельное государство. Кого хотят — впускают, кого нет — извините-подвиньтесь, дорогие друзья.

— Чушь какая-то! Ну а неофициально?

— А неофициально и того проще. Известно, что у поляков на этот раз нет никого достойного, кто мог бы прилично выступить на конкурсе. Да и состав иностранных участников довольно слабенький. И что же получается? Выходит, они собственными руками должны отдать победу какой-то жидовской морде?

— Гера, что ты городишь?!

— Юрочка, я понимаю, конечно, ты далек от всех этих проблем. Но, на всякий случай, чтоб ты знал: антисемитизм в Польше цветет махровым цветом, настолько, что они практически принудительно выслали из страны всех своих евреев. И тут является какой-то Райцер…

— Да ты-то тут при чем? Ты же по всем документам — русский.

— И еще одно заблуждение, Юрок. Как говорится, «бьют не по паспорту, а по роже». А уж более семитскую физиономию, чем у меня, поди поищи! Так что давай, старичок, готовься к конкурсу, кроме тебя, послать сегодня некого, а упускать престижные премии большевички ох как не любят.

— Герка, ты с ума сошел! Чтобы я вместо тебя… Ну, знаешь ли…

— А ты не горячись. Как там у ваших говорится? «Если партия прикажет, комсомол ответит: есть!»

— Мне почему-то кажется, что ты сегодня изо всех сил пытаешься меня обидеть и оскорбить.

— Ничего подобного! Как раз наоборот. Я тебя очень люблю и потому хотел бы предостеречь от необдуманных и опрометчивых шагов.

— Каких, например?

— Не надо из-за меня «лезть в бутылку» и ломать не только удачно складывающуюся карьеру, но, возможно, и всю свою жизнь.

— Договаривай, раз уже начал.

— Хорошо. Ты знаешь, что я с нашим квартетом не так давно ездил в Венгрию?

— Слышал. И что?

— А то, что на обратном пути кто-то из наших меня хорошо подставил.

— Каким образом?

— Таможня конечно же получила соответствующую наводку, перевернула весь мой чемодан и нашла пару-тройку книжек.

— Каких еще книжек?

— Да полная ерунда. Самоучители иврита для начинающих, грамматические пособия, таблицы ивритских глаголов…

— Та-ак…

— Этого хватило. Теперь мне приписан контрабандный провоз в СССР подрывной сионистской литературы. Обо всем доложено и в консерваторию, и в соответствующие инстанции. Так что отныне я, дорогой мой друг, и изгой, и пария. Не говоря уже о том, что, разумеется, «невыездной». За пределы Московской области пока еще выпускают — и за то спасибо.

— Гера, это же какой-то бред!

— Не скажи. «Они» так не считают. Ну все. Поговорили. На сегодня достаточно. Увидимся — потолкуем подробнее.

Первым, кого встретил Юрий на следующий день в консерватории, оказался секретарь комитета комсомола Лешка Фролов. Перст судьбы! Из всех соучеников не было более скользкой и неприятной личности, наиболее подходящей, чтобы сорвать злость и раздражение Владимирского после вчерашнего разговора с Геркой. Бездарнейший музыкант, но при этом умный, хитрый и прозорливый карьерист, Фролов давно уже поставил крест на своей виолончельной исполнительской судьбе, прекрасно понимая, что никаких лавров он тут стяжать не сумеет. Иное дело — общественно-политическая сфера. И здесь дипломатичному, ловкому и беспринципному Фролову не было равных.

Вот и сегодня, уловив каким-то шестым чувством возбужденное и неадекватное состояние Владимирского, Фролов ловко перехватил инициативу в разговоре:

— Юрка! Поздравляю! Говорят, ты был бесподобен!

— Спасибо.

— Ну вот теперь еще «возьмешь» Венявского — и прямая дорога на Чайковского.

— Какого-такого Венявского? В Познань едет Райцер.

— Э-э-э… Ты, я смотрю, несколько отключился от нашей здешней жизни. Ну что ж, буду первым, кто тебя обрадует. С тебя, кстати, причитается за добрую новость. Решением кафедры, партбюро, ученого совета — на Венявского едешь ты.

— На Венявского едет Райцер!

— Уже не едет. У него… С ним… В общем, с Райцером возникли некоторые проблемы.

— Какие еще проблемы?

— Все в свое время узнаешь. Я, кстати, именно тебя и разыскивал. Сегодня в одиннадцать подойдет один очень важный человек, который хотел бы с тобой встретиться.

— У меня в одиннадцать репетиция.

— Юра, это человек, из-за которого репетицию придется отменить. Ты меня понял?

— Нет.

— А жаль! Так в одиннадцать в комитете комсомола.

— Чего ты темнишь, а?

— Юра, в одиннадцать. А репетицию перенеси, переназначь на другое время, отмени, в конце концов. Ну я не знаю что… Что-нибудь сделай.

Дверь комитета комсомола Юрий открывал с каким-то тошным и муторным чувством. За столом секретаря сидел аккуратненько одетый малопримечательный человечек. Фролов, уступивший гостю свое руководящее кресло, как-то показательно суетился, создавая видимость несуществующей деятельности: перекладывал бумаги на столе, переставлял папки в шкафу…