столь распространенного сегодня «бебиситтерства»… А большую часть своего детства Юра, как и многие другие «театральные» дети, провел за кулисами. И естественно, что у него, как и у других юных «сынов театра», в полной мере процветал комплекс «двойственных стандартов». Сидя в зале и эмоционально сопереживая героическим подвигам какого-нибудь Ивана-солдата, сражающегося со страшным, безжалостным Кощееем, Юра никогда не забывал, что скелетоподобный Кощей, стерев свой жуткий грим и сняв устрашающий костюм — сшитый, кстати, мамой, — превращался в добродушнейшего дядю Колю Семенова, чьи карманы вечно были набиты конфетами, которыми он щедро одаривал юную закулисную публику.

Театр, в котором служила Елена Владимирская, не располагал собственным оркестром. Спектакли шли под фонограмму. Но было несколько постановок, для участия в которых привлекались «живые» музыканты, ансамбль из шести — восьми человек. И если даже на простых репетициях Юра мог часами просиживать в темном, пустом, таинственном и сказочном зрительном зале, то уж с репетиций музыкальных его невозможно было выманить никакими калачами.

Упорного и терпеливого слушателя вскоре приметили.

— Мальчик, а поди-ка сюда. — Первая скрипка — крупный бородатый дядька с веселыми и озорными глазами — доброжелательным приглашающим жестом зазвал Юрку на сцену. — Ну что, нравится тебе, как мы играем?

— Очень.

— О как! Ну спасибо. А ты кто ж такой будешь?

— Я? Юра Владимирский.

— Понятно, что Юра. Но все-таки…

— Это сын нашей заведующей пошивочным цехом, — откуда-то из театральных недр прогудел голос помощника режиссера.

— Вот оно что. А годков-то тебе сколько?

— Шесть лет, четыре месяца и двенадцать дней.

— Вот здорово! Ты что же, каждый свой новый день считаешь?

— Конечно.

— А зачем?

— Мама сказала, что, когда мне исполнится семь лет, я стану совершенно взрослым.

— Теперь все ясно. А скажи мне, Юра Владимирский, ты ведь тоже, вероятно, играешь на каком- нибудь инструменте?

— Нет.

— А почему?

— Ну я же не умею!

— Вот оно что. Это бывает, но иногда проходит. Ну а петь-то ты умеешь?

— Нет.

— И петь не умеешь? Вот те раз. Совсем-совсем не умеешь?

— Ну я не знаю. Дома я иногда пою. Ну а в театре не пробовал.

— А если попробовать?

— Хорошо. А что спеть?

— Да что хочешь, что тебе больше нравится. «Родина слышит, родина знает»… — звонкий мальчишеский голос с великолепной интонацией, с естественной и гибкой фразировкой без напряжения заполнил собой весь идеальный в акустическом отношении старинный театральный зал.

Юра пел громко, самозабвенно, с огромным удовольствием и, разумеется, совсем даже не видел, как с каждой следующей фразой все больше и больше вытягивались лица и первого скрипача, и всех музыкантов ансамбля.

Впервые в жизни Юра услышал адресованные именно ему аплодисменты. Это было приятно. Не аплодировал лишь главный его собеседник, бородатый скрипач. Наоборот, он посматривал на Юру как-то озабоченно и даже встревоженно.

— Молодец. А говорил, что не умеешь. Ну а вот эту песенку, — он наиграл на скрипке какую-то довольно замысловатую мелодию, — сможешь спеть?

— Нет.

— Почему?

— Ну я ведь слов не знаю.

— А ты без слов, просто: ля-ля-ля-ля или а-а-а-а… Как тебе удобнее.

— Тогда смогу.

— Хорошо. А теперь вот это… Отлично… А в ладоши можешь прохлопать то, что я тебе сейчас сыграю?.. Прекрасно. А дай-ка мне, Юра Владимирский, свою левую руку…

«Это еще зачем? И чего он там мнет и давит?»

— Больно?

— Да нет.

— Угу. Так, значит, мама работает здесь же, в театре?

— Ну да. На третьем этаже.

— А пойдем-ка познакомимся с ней.

— Нет. Нельзя. Она велела до обеда на глаза ей не показываться.

— Что так?

— У нее запарка.

— А-а-а… Ну, может быть, вдвоем она нас все-таки не прогонит?

У Леночки Владимирской и действительно была предпремьерная горячка: выпуск спектакля на носу, ничего не готово, художник, что ни час, вносит в костюмы новые и новые детали… Не до Юрки.

— Елена, простите, не знаю, как вас по отчеству…

— Можно просто Лена.

— Ага. Спасибо. Так вот, просто Лена, с прискорбием должен вам сообщить, что ваш сын…

— Господи! Что случилось? Что ты там натворил?

— Да ничего он не натворил! Что вы так пугаетесь, в самом деле?

— Тогда что же…

— …что ваш сын — ребенок чрезвычайной музыкальной одаренности.

— Но… Не понимаю. Хорошо. Но почему же с прискорбием?

— Потому что, направив мальчика на стезю профессионального музыканта, вы обречете его на каждодневный каторжный труд.

— Позвольте…

— Увы. Не позволю. И не позволю, потому что если вы этого не сделаете, то совершите преступление и перед ним и, не побоюсь красивых и высокопарных слов, перед всем музыкальным искусством. Такими талантами не разбрасываются.

Так в жизнь Юры Владимирского вошла скрипка. А возможно, правильнее — хоть это и звучит несколько излишне возвышенно — было бы сказать: с этой минуты скрипка стала жизнью и судьбой Юрия Васильевича.

Занятия с дядей Женей — Евгением Семеновичем Смирновым — происходили весьма нерегулярно. То они встречались почти каждый день, проводя в совместном общении по нескольку часов, то вдруг наступал длительный перерыв… «Мама, а когда у меня будет следующий урок?» — «Скоро. Евгений Семенович болеет».

Чем именно болел Евгений Семенович, Юру в ту пору не интересовало. Лишь по прошествии многих лет, вспоминая затуманенный после болезни взгляд своего первого учителя, его подрагивающие руки, общую неуверенность в движениях, повзрослевший и уже набравшийся некоторого жизненного опыта молодой человек смог поставить соответствующий диагноз. И это тоже послужило для него хорошим уроком. Нет, убежденным трезвенником Юрий Васильевич не стал. Выпить изредка рюмку хорошего коньяка, стаканчик очень дорогого виски, бокал-другой высококачественного вина — всегда с удовольствием. Но больше того — ни-ни! Предельная сдержанность и великолепно развитое чувство меры.

От оплаты за свои уроки Евгений Семенович категорически отказался. «Видите ли, дорогая Леночка,