Вскочил Филимонов с кулаками, думает: 'Я их убью! Пускай меня в тюрьму сажают…'

Чует бабушка Матрена беду-бедовую. Целый день под ложечкой щиплет. Хотела помолиться — молитва нейдет. Разные слова небожественные лезут, а молитва нейдет. Про капусту вспомнила — рубить пора. Про теленка вспомнила — наверное, пить хочет. Лезут и лезут слова небожественные. Поглядела на угодника Николая в переднем углу, а он не похож. Или с глазами что сделалось у бабушки, или с угодником. Ну, прямо не похож.

В церкви помолиться при клиросном пении — батюшки нет. Двенадцать лет служил, пока Андрон маленьким бегал. Еще три года служил, пока Андрон на войну ходил с буржуазами. Пришел с войны, говорит:

— Попа нам не надо!

Плакала бабушка Матрена, уговаривала:

— Надо!

Андрон на своем стоит:

— Не надо.

Сенин с Маркониным уговаривали:

— Надо!

Андрон на своем стоит:

— Не надо.

Всех перетянул. Вывели батюшку из большого батюшкиного дому — слез-то сколько было. Все старухи плакали, все старики головами качали:

— Не к добру!

Так по слезам и вошел батюшка в церковную сторожку ночь переночевать. Запряг утром кобылку серую, матушку с ребятишками посадил. Как цыган!

— Православные христиане! Сами видите мое семейное положение: поступлю на другую должность…

Стоит церковь запертая, колокола не звонят.

На паперти телята отдыхают.

На колокольне голуби воркуют целый день.

Висит замок общественный на дверях церковных, а снять некому. Снимет мысленно бабушка Матрена, украдочкой войдет в тишину нерушимую. Встанет на колени от великого греха, на душу положенного, горько жалуется господу:

— Ты прости нас, господи, людей окаянных. Согрешили мы перед тобой, набеззаконили. Не пошли на муку вечную в огнях гореть, удостой, господи, царства небесного.

Не смотрят угодники.

Лицом почернели, бровями нахмурились.

Нет около них дыму кадильного.

Нет над ними звону колокольного.

Ни одной свечи не горит перед покинутыми.

Третий месяц стоят под замком, словно разбойники.

— Господи, прости непутевого сына Андрона: его руки вешали замок, его слова совращали молодых. А старые люди, как лошади на приколе: восемь саженей в эту сторону, восемь саженей в эту. Во все стороны по восемь саженей, больше ходу нет.

В брюхе Андрона носила бабушка Матрена — горе.

На руках носила — горе.

Теперь сам ходит — опять матери горе.

Растет оно травой некошеной. Лежит оно тропой нехоженой. В какой реке утопить его? Два дня плакала — не тонет. Неделю плакала — не тонет. От каждой слезы растет. На солнышко посмотрит бабушка Матрена — и оттуда лезет горе. Вся жизнь — неизмеренное горе.

— Господи, прости непутевого сына Андрона!

Сидит Андрон в исполкоме — приказ за приказом.

В бывшем дому священника немедленно оборудовать сцену для разного представления. Столяра Тихона Белякова и плотника Кузьму Вахромеева мобилизовать без всякого уклонения. У Прохора Черемушкина взять восемь досок поделочного тесу на общую пользу.

Ругается Черемушкин маленьким языком — большой молчит.

И Тихон с Кузьмой ругаются маленькими языками — большие молчат.

— Вот так правитель!

Секретарь исполкомовский пишет:

'Немедленно всем коллективом села Рогачева запахать озимое красноармейкам'.

Вся волость ругается маленьким языком:

— Вот так правитель!

Ничего не поделаешь. Тихон с Кузьмой 'сцену тешут', топорами громко постукивают, Стонет старый батюшкин дом. Трещат доски, ломаются перегородочки. Везет Прохор восемь досок на общую пользу, хлещет лошадь под задние ноги. Глаза под шапкой огнем горят, на зубах — песок хрустит.

Ничего не поделаешь.

Пашут мужики озимое красноармейкам, сердито почвокивают:

— Ну и порядки!

Перевернулась земля другим боком, взошло солнышко с другой стороны. Пришла Анютка Панфилова с ролью домой, начала по избе ходить.

— Ах, оставьте меня, Володя! Я не могу в таком положенье.

Поглядел отец на девкины причуды, губами надулся:

— Брось бормотать!

А она словно глупенькая:

— Ты зачем, тятя, ругаешься?

— Глядеть на тебя тошно.

— Это роль такая у меня: барыню я по книжке разыгрываю.

Мать вздохнула:

— Бегай больше с коммунистами — они тебе сделают роль…

Отец от досады лаптем грохнул в половицу:

— Башку оторву, если с брюхом придешь!..