несколько раз и, возвращаясь к той или иной мысли, уже находил в темных сенях чужого языка слова, вызывавшие волнение: смотри-ка, до чего это красиво, сильно, хотя и не по-русски!

А потом последовали «Канун весны», «Кукла», «Очерки углем» [67] и так далее и так далее…

Постой, к чему, собственно, я рассказываю все это? Ах, да, чтобы ты больше не удивлялся, откуда я что-то знаю, и чтобы не прерывал меня больше, как ребенок: а зачем? а откуда? Потому что я не всегда могу ответить на твои вопросы.

О чем же мы говорили? О том, что Кичкайлло приехал из Ломжи совсем другим?

Ну да, уехал Кичкайлло в одежде Гжеляка, короткой и тесной, хотя хорунжий вовсе не был заморышем. Теперь он был одет хорошо, по росту: на нем была подбитая овчиной бекеша, зеленая охотничья шляпа с пером, приличные сапоги, синий пиджак и черные бриджи.

— Да это же сам пан эконом, честное слово! — смеялась Гжелякоза, разглядывая Кичкайлло со всех сторон.

— Коли я эконом, то ты — ясна пани! — отшучивался Кичкайлло. — Ясна пани с Жилованьца!

Он привез всем подарки и кучу новостей. Зять уже с правосудием расстался: нет судов, нет и посыльных. Это ему даже на пользу пошло — он порядком разбогател, у них теперь новая красивая квартира, живут супруги по-прежнему в согласии, беда только, что господь бог детей им не дал. Войнар- малюсенький болтливый человек, неравнодушный к корнишонам и рюмочке, давно спустил бы все, но Войнарова, до замужества Кичкайлло, — баба под потолок, солидная, степенная, держит в руках мужа и казну. Они открыли столовую при вокзале, большие деньги загребают. Но совесть у них жиром не заплыла: приняли они Кичкайлло сердечно, одели его, выправили бумаги, простились с искренней заботой, дали денег.

Живет у них на квартире железнодорожник. Черненький, худенький, кожа и кости, посмотреть не на что, но именно он — комиссар движения!

Что за комиссар и какого движения, Кичкайлло не знает, только догадывается. Потому что комиссар дал ему «нелегальщину» и все подробно объяснил: что фрицев отлупцевали под Москвой, что у поляков теперь с Советским Союзом согласие, что там создается польское войско, а тут готовится восстание. Война теперь продлится недолго, на троицу конец будет.

В столь близкий конец я не слишком верил, но, просматривая нелегальные газеты, ясно видел, что международная ситуация изменилась не в пользу немцев и что польский народ вступил в период мобилизации всех сил на вооруженную борьбу.

На следующий день Гжелякова поехала с Кичкайлло в волость и прописала его под именем Ручкайлло. Скоро весна, сказала она там, ей самой не справиться в поле, вот и взяла мужика в помощь. Выглядел он отлично, показал прекрасную метрику, а благодарность за пойманную для Геринга рысь окончательно покорила волостное начальство.

На обратном пути Кичкайлло молодцевато подкатил к дому, выпряг коней и тут же взял Петрека в оборот. Петрек почувствовал то же, что почуяли кони, собака, скот и вся усадьба: кончились бабьи мытарства! Пришел мужик, хозяин, берет все в руки и рвется к работе.

Кичкайлло распирала сила, желание доказать свою пригодность и благодарность. Он трудился за троих и шумел за пятерых. Кичкайлло был упоен работой, свободой. Напевая высоким фальцетом, он радовался тому, что может излить в песне свои чувства, тоскливые, как предвечерняя мгла.

В конце дня в дровяном сарае он внезапно схватил Петрека за плечи и пристально посмотрел ему в глаза. Круглолицый паренек взбрыкнул ногами и замер в руках Кичкайлло под его резким, сосредоточенным взглядом.

— Я для тебе буду батька, — торжественно проговорил Кичкайлло. — Але каб ты мене выдал, то собачу знайдешь смерть!

— О-ей хозяин, чтоб я издох, ежели скажу! — поклялся курпянин. — Буду молчать!

— Ну так ты слово держи!

Кичкайлло разобрал поленья, достал оттуда винтовку и вместе с Петреком пошел в лес.

Вернулись они поздним вечером, неся на жерди дикого кабана, «паршука», как говорил Кичкайлло. Два дня он резал мясо, потом солил его в бочках и коптил в ямке ветчину к пасхе.

В воскресенье все поехали в костел. Дивились люди, что такой видный и вроде бы зажиточный мужик пошел к Гжеляковой в батраки, но кумушки сразу же смекнули: видно, жениться на ней хочет!

Кичкайлло стоял позади Иси и Гжеляковой и крестился тремя пальцами — наоборот — справа налево, но все видели: молится он горячо, бьет поклоны кудлатой головой, как истый христианин. Ксендз ничего не сказал, даже улыбнулся иноверцу, тогда и люди помягчели. Один только Блажей с сыновьями мрачно посматривал на эту возвышающуюся над толпой фигуру, на эти саженные плечища, на огромную, благочестиво крестившуюся руку.

С этой рукой Блажей вскоре встретился.

Кичкайлло первым вырвался на весеннюю пахоту. В самый разгар работы, когда он возделывал кусок земли за небольшим орешником, которую захватил в прошлом году Блажей («Брат погиб, — рассудил тот, — отцовская земля должна вернуться ко мне»), Кичкайлло обернулся, чтобы начать новый пласт. Вдруг он видит, бегут к нему мужики с палками: Блажей, двое сыновей и двое соседей. Кичкайлло страшно рассвирепел: так вы землю сиротскую грабить? И ринулся им навстречу, как был, с голыми руками. Он вырвал из рук Блажен дубину и пнул его пониже спины, а сына его, Ендрека, так стукнул по башке, что парень даже упал. Все бросились наутек. Кичкайлло схватил Ендрека на руки и вдогонку. Гнался он за ними до самой деревни. Мужики заперлись в хате, а он швырнул Ендрека через плетень и давай орать во все горло: «Попадитесь мне еще раз — ноги повырываю, головами в землю воткну, искрошу в мамалыгу!» Ему- де никто не страшен. Пусть жандармов ведут, они только козырять ему будут, потому что он для их Геринга рысь поймал!

— Ой, нехорошо, — говорила Гжелякова, слушая рассказ Кичкайлло. — Неладно получилось. Блажей не пойдет теперь на наше поле, но от земли не откажется и постарается отомстить. Может поджечь…

Мы ломали головы над тем, как бы его обезвредить и утихомирить. А в это время произошли события, которые сами все разрешили.

Я уже начал ходить. Бесшумно двигаясь по комнате в шлепанцах, которые специально сшила для меня Гжелякова, я все чаще стал подходить к мешку с лекарствами и инструментами. Так воины когда-то взирали на саблю, покрытую ржавчиной мирного времени, так взирает мастер на бездействующие машины. Иметь превосходные средства для любимой работы и сидеть сложа руки — это мука!

Здоровый и бесполезный, я слонялся из угла в угол по своей светелке, смотрел из окна в лес, в ту сторону, где было Коморово, а за ним, далеко по прямой, родина…

«Совсем как волчок-пустышка, — повторял я мысленно слова Леньки. — Теперь я даже не верчусь, выброшенная игрушка…»

Иногда на меня находит что-то, не хандра даже, а какое-то оцепенение, как в тот раз, когда меня, беспризорника, вытащил из-под поезда стрелочник. Тогда я делаюсь похожим на отца: становлюсь неприятным, замкнутым, недоверчивым и сварливым. Обижаю без причины близких людей и, хоть вижу это, не могу себя переломить.

Я захворал именно таким оцепенением. Когда я спускался к столу поесть, вокруг угасало доброе настроение, замирал разговор, словно в доме появился тяжелобольной или пожаловал незваный гость. Нужно было бы объясниться, сказать: «Дорогие мои, не обращайте на меня внимания. Это пройдет.