хотел одолжить ружье для ребят, чтобы они тоже постреляли немного, а заодно и самого Павляка немного расшевелить. С тех пор как из Варшавы пришло известие, что немцы убили его старшего сына, Павляк пал духом. Сын был его гордостью, главным богатством. Он закончил в Варшаве лесной институт и должен был стать старшим лесничим-инженером — он, сын простого лесника! А тут война вспыхнула. Пошел сын на фронт и, правда, уцелел там, но потом, видно, насолил немцам. Даже в тюрьме недолго держали… Остался Павляк вдвоем с младшим сыном, девятнадцатилетним Владеком, и стал ко всему равнодушным.

Когда Кичкайлло объяснил Павляку, что у них только одна винтовка на троих и что Петрек с Юзеком не могут без конца бегать впереди него, как собачонки, Павляк вспомнил о двух ящиках, зарытых на кургане старшим лесничим.

У этого лесничего были серьезные счеты с немцами еще со времен силезского восстания, и он предпочитал с ними не встречаться. Бежав перед их приходом в 1939 году, он оставил на сохранение Павляку всю свою коллекцию охотничьего оружия.

Разные ружья видывал Кичкайлло и у своего ловчего, и в Беловежском музее, и у заграничных гостей на высочайших охотах, но такие диковинные, как в тех ящиках, он держал в руках впервые. Только два ружья были современными: прекрасная бельгийская двенадцатимиллиметровка и универсальная немецкая четырехстволка. Остальное — одно старье, кремневые ружья, ружья с длинными и короткими стволами, со стволами гранеными и круглыми, с прикладом, вытесанным топором, или же, наоборот, украшенным тончайшей резьбой. И все начищено, смазано маслом, старательно обернуто тряпками, с запасом насыпанного в рога пороха, пыжей, сечки, дроби и пулек, чтобы можно было сразу пользоваться. Бери и стреляй!

Разумеется, сначала они захотели попробовать, как стреляли в старину. Били по очереди по верхушкам забора из винтовок и ружей, и тут всех привел в изумление Юзек Кусаный: первый раз, шпингалет, взял в руки ружье и сразу же попал в цель, хотя тут же опрокинулся на спину — у этого дедова оружия была дьявольская отдача, разохотился Владек Павляк и давай отца просить, чтобы он его завтра тоже отпустил на охоту. Старик, видно, вспомнил молодость и решил: «Так и быть. Пойду и я завтра».

Переночевали они в сторожке и на рассвете пошли на уток. Кичкайлло шел со своей короткой винтовкой, Павляк — с универсальным немецким ружьем, Владек — с бельгийской двустволкой, Юзек — с нарезным ружьем, а Петрек — с небольшой берданкой: калибр 28, маленький зеленый приклад и на затворе штемпель — «Ижевский завод».

Сперва они охотились на лесных озерах, «ярах», как их здесь называют. Павляк удивлялся тому, как Кичкайлло на лету прошивает уток, а Юзеку, когда тот уже после третьего выстрела сбил птицу, напророчил олимпийскую славу. Понемножку старик разговорился и отвлекся от своей боли.

На ночь они завернули в сторожку к леснику Каминскому. Он принял гостей радушно, угостил чем мог, а на другой день повел их к одному заветному «яру» на своем участке. Пробраться туда нелегко, пояснил Каминский, вокруг одни «ноздри», то есть зыбкая топь. Но он-то путь знает. Там и уток пропасть и гуси водятся.

Дорога оказалась долгой. Сильно припекало солнце, жаром несло от сожженной травы на просеках. Свернув в ольховник возле заброшенных саженцев, охотники решили немного поспать в тени.

Проснулись уже после полудня.

— Поедим, что ли, — предложил кто-то, — время у нас есть.

Не спеша потягивая можжевеловую водку из фляжки Каминского, они закусили хлебом с салом. Вдруг с дороги донеслось металлическое позвякивание. Все застыли в ожидании.

Прямо за кучей хвороста, возле которой они сидели, послышалось шлепанье босых ног, а через минуту мимо прошли со связанными руками два подростка лет восемнадцати в сопровождении пяти жандармов на велосипедах.

Кичкайлло отвык от гитлеровцев. Он не встречал их почти четыре месяца. При виде жандармов, гнавших перед собой связанных пленников, у него потемнело в глазах. Он не раздумывал. Он был у себя, в лесу, на коленях лежало заряженное ружье, и только тридцать шагов отделяло его от ненавистных шлемов. Не меняя позы, не выплюнув даже сала изо рта, он вскинул винтовку и выстрелил в затылок ехавшему впереди.

Словно молитву за матерью, повторили за ним его движение ребята. Они так пальнули из двустволок, берданки и нарезного ружья, что вокруг земля задрожала.

После второго залпа все было кончено.

— Да это же Ясек и Сташек! — закричал Каминский, выбегая из-за хвороста. — Близнецы Смоляжа!

Луга на участке Каминского граничили с землей Смоляжа. Он хорошо знал его: умный и справедливый мужик. Жители Гарвульки не раз выбирали его в спорах арбитром. Все наиболее серьезные дела Гарвульки обычно обсуждались в усадьбе Смоляжа.

— С утра к нам приехали жандармы, — рассказывали сыновья, — сделали обыск. Нашли незарегистрированную свинью, радиоприемник и русского пленного, который работал батраком. Всех поубивали, усадьбу сожгли, а их двоих погнали неизвестно куда, наверно, в Бельки Дуды, потому что дорога ведет туда.

Каминский побежал в сторожку за лошадью. К вечеру жандармов сложили на телегу и повезли на зеленый лужок. Там только кулики-невелички бегают, а заяц на зеленую травку не прыгнет — знает, проломится под ним тонкая предательская скорлупа и засосет его зыбкая трясина.

Жандармов одного за другим побросали в болото. «Ноздри» расступились и всосали их. Затянулся шрам на трясине. Снова скачут по ней птички на тоненьких, как проволочки, ножках, по-прежнему, квакают лягушки.

Велосипеды, оружие и близнецов Павляк забрал к себе. На том и разошлись, решив в воскресенье встретиться у Павляка, чтобы подумать, что делать дальше.

— Вот такая была охота, — закончил Кичкайлло. — Маешь сумочку с жандарма.

И он положил рядом с бляхами немецкую полевую сумку.

Кичкайлло встал, зевнул и, посматривая на меня искоса, сказал как бы нехотя, вполголоса, что теперь у нас шесть винтовок и девять людей. А поохотиться на фазанов снова было бы куда как хорошо.

— Так ты подумай, дохтур. Подумай об охоте с травлей, — добавил он с ударением, закрывая за собой дверь.

Я полез в сумку. В ней были точные карты района в масштабе 1:25000, несколько непонятных записей, личное письмо из Кельна, вероятно от жены, где сообщалось, что после последнего страшного налета, ночью тридцатого мая, они потеряли квартиру и дядю Отто. Из внутреннего же отделения выпал исписанный на машинке большой лист бумаги, который сразу же заинтересовал меня.

Агент, выступающий под псевдонимом «Анзельм», сообщал, что последний объезд района был, в общем, удачным. В окрестности все спокойно, партизанских отрядов или нет, или они не проявляют особенной активности. Беспокойство вызывает только пропаганда. В этом захудалом углу люди немедленно обо всем узнают, разносит вести приезжий элемент и радио. Радиоприемник он, Анзельм, видел, например, в усадьбе Смоляжа, живущего возле деревни Гарвульки.

Он убежден, что аппарат имеется также у мужа учительницы в деревне Бельки Дуды, некоего Станиша. По имеющимся сведениям, Станиш — субъект очень опасный. По профессии учитель, ученик известного вольнодумца профессора Спасовского, он был арестован польским правительством за коммунизм, отсидел три года в тюрьме, откуда вышел в 1938 году лишенным права преподавания.

В это время жена его была переведена из Лодзи в школу в Бельки Дуды. Станиш поселился у нее и, пользуясь знаниями, полученными в Институте ручного труда в Варшаве, открыл в Дудах сначала кузницу, а потом слесарную мастерскую. Своих коммунистических воззрений он не изменил, ибо в разговоре с ним, Анзельмом, сказал: «Так или этак, диалектика общественных противоречий развалит гитлеризм, даже если