— Господи боже, — закричала мать, — он что-то знает! Влас Данилыч, ты что-то знаешь о Вовке. Скажи, не мучай Христа ради!

— Знаю или нет — здесь об этом говорить нечего. Вот коли бы ты нас к себе позвала, мы бы за столом и потолковали: чье видение доподлиннее — твое или мое? Вот в этаком масштабе!

Охваченная предчувствием, мать бросилась домой.

А дома было невесело. Мать не могла простить отцу моей гибели и то и дело попрекала его. Старший брат становился на ее сторону. Часто вспыхивали раздоры. В конце концов брат отделился от нас, а отец еще больше помрачнел и почти совсем перестал показываться на людях.

Когда мать сообщила о словах Власа, он только пренебрежительно махнул рукой.

Мать, однако, не сдалась — и бегом к брату, который работал в кооперативе. Стала его просить — пусть хоть в долг поставит угощение.

В этот же день у нас за ужином собрался семейный совет: отец, дядька, брат, еще несколько родственников и дядя Влас.

Влас Данилыч сидел на почетном месте: торжественный, полный достоинства, почти библейский. Он с благоговением выпил стопочку, вторую и лишь после третьей, поглаживая окладистую рыжую бороду, повел разговор:

— Поехал я, видите ли, в Ростов. Город до того огромнейший, такая там сутолока и гам, что прямо страх. Во всесоюзном масштабе, честное слово! Умаялся я, смотрю — ограда, за оградой — парк. Сел я тогда под пальмой или еще под каким-то деревом, закрыл глаза, и такое, милые мои, видение мне явилось…

— С каких же это пор ты к святым пристал? — ехидно прервал его отец. — Взносы партийные платишь и видения имеешь, а?

— Видение может иметь всякий порядочный председатель сельсовета без специального на то разрешения, — степенно ответил Влас Данилыч. — И вот разверзлась перед моими глазами завеса, — невозмутимо продолжал он, — и узрел я большой рынок, клубок страстей человеческих — Содом и Гоморру во всесоюзном масштабе! Гляжу, въезжает машина грузовая, в птицы-драконы разрисованная. Посреди машины гроб, а на гробу молодец сидит из сказки «Садко, богатый гость». Смотрю: носик малость горбатый, бровки капельку приподнятые, глаза мечтательные, а веснушки густые — словно их решетом сеяли…

— А была у него родинка над левой бровкой? — спросила дрожащим голосом мать.

— Ясное дело, очень даже аккуратная родинка. Что за черт, во всесоюзном масштабе, думаю, неужто возможно, чтоб покойник на рынок с гробом ездил? А тут, гляжу, все ему кланяются, наперебой расспрашивают: «Чего вам нынче желательно будет, Владимир Лукич?» А он на это: «Мне желательно сто кило масла, сто мешков муки, мешок перца и ящик листа лаврового. Быстро! Сегодня своим гробом плачу!» Обрадовался рынок, как если бы этот гроб из золота был. С быстротой молнии нанесли ему всего. Он погрузил…

— Как же он сто мешков на одну машину погрузил? — сомневается отец.

— А разве я сказал, что машина одна была? Три машины было! Погрузил, значит. Сбросил гроб и уехал. Едет он по Октябрьской улице, подъезжает к красивому белому зданию. Велит ребятам мешки на склад перетаскивать, а сам идет в дом. В спальни, в столовую, в разные там кабинеты заглядывает, а потом в свою контору шагает. Малыши за ним по пятам ходят. Все ему дорогу уступают, все приветствуют радостно. Садится он за стол письменный, берет книги толстые и говорит главному дежурному: «Буду сейчас опять на доктора учиться, — пусть там утихомирятся».

А дежурные уже кричат на разные голоса: «Тихо там! Владимир Лукич учится на доктора!» И такая тишина наступила, что я даже вздрогнул и проснулся…

— Дурацкий сон, съел лишнее на ночь — вот тебе и приснилось, — буркнул отец.

— Стой, — прервала его мать. — Как эта улица называется?

— Октябрьская.

— А дом как выглядит, помнишь?

— Помню. Дом белый, трехэтажный. На углу стоит. Табличка над воротами висит: № 4…

Как ты понимаешь, встреча стала неизбежной. Встретились мы, однако, в месте совсем не подходящем — в классе.

Я давно был в школе первым по физике и химии. Этим предметам я посвящал все свободные минуты, работал вместе с учителем, помогал ему в лаборатории. Уезжая на неделю в Харьков, на съезд учителей, он поручил мне вести вместо него занятия в химической лаборатории с младшей группой.

В этот день нужно было рассказать ребятам о кислороде и провести опыты. Но я жил еще впечатлениями доклада, который сделал накануне в научном кружке. Назывался он «Путем великих открытий». Я думал о том, что нет более увлекательного романа, чем биографии Менделеева, Пастера, Кюри-Склодовской или Эдисона, фантастичны бывают порой дороги открытий, неожиданны результаты честолюбивых стремлений.

И вот, вместо того чтобы говорить о кислороде, я начал рассказывать о некоем гениальном мыслителе, которому Великая французская революция снесла голову за мошенничество в частной жизни, но который все же успел вдохнуть новое в мир науки и никогда не сойдет со страниц, учебников.

Я указал на прибор Лавуазье, который первым назвал неизвестный до того газ кислородом и доказал, что он входит в состав воздуха…

Вдруг послышались тихие всхлипывания. Я обернулся к классу. Все смотрели на стеклянную дверь.

В коридоре стояла моя мать. Она прижалась лицом к стеклу и, глядя на меня, плакала.

Я сбежал с кафедры, распахнул двери. Мать упала в мои объятия.

— Вова, Вовочка… — бормотала она в безмерном счастье. — Сыночек мой дорогой… Столько лет…

— Мама, мамочка… Успокойтесь. Садитесь. Я сейчас кончу, и пойдем ко мне.

Я усадил мать на последней скамейке и вернулся к уроку. Но у меня ничего не получалось. Я не мог ни подавить дрожи в голосе, ни собраться с мыслями. И ученики также не могли сосредоточиться. Они то и дело оглядывались на маленькую старушку в деревенском платке, в высоких мужских сапогах, сидевшую на последней скамейке и не сводившую с меня глаз. Вот он, ее сын, ее Вовка, выгнанный из дома, пропавший без вести, теперь такой большой, такой ученый…

Наконец звонок выручил нас. Я освободился и пошел с матерью к себе.

Домом, семьей для меня стал детдом. Я провел в нем три года. Полюбил людей, которых там встретил, и они полюбили меня. Я добился знаний, уважения, нашел дорогу в жизнь. Теперь я прочно стоял на ногах…

— Я ничего не боюсь, мама… Куда бы я ни попал, нигде не пропаду.

— Значит, не хочешь вернуться?

— Нет. Я вас люблю, но мне не забыть того года, когда я скитался, как пес бездомный и бесприютный… Не будем об этом. Пусть все остается как есть. Я вам стану письма писать, вы в гости приедете, разве это не одно и то же?

Нет, для матери это было не одно я то же.

Она уезжала неубежденная, грустная и какая-то съежившаяся. Кстати, это было первое путешествие моей матери по железной дороге.

Через месяц, когда я уже получил свидетельство об окончании средней школы, пришло письмо от