Откуда дети возьмутся, скажи?
- Откуда, откуда, - уже сердясь, сказал Андрей Иванович, - на огороде вырастут, под капустным листом. Нарожаем, кому надо, я помогу, не мужик, что ли?
- Постыдись, охальник, жену с год как похоронил, а такое мелешь…
- Эх, Петровна, - вздохнул Андрей Иванович, - прости. Душа пустая. Покоя ищет, а нет покоя, прости, ради Бога, несчастненький я, прости…
Он засунул бутылку в карман, ушел.
Он ушел, а Мария Петровна еще долго сидела, глядя в пустое пространство бывшего класса, написала на доске решение задачки, которую недавно там начертила, позвонила в звонок: 'Урок окончен, до свидания, дети, до завтра', заперла школьные двери на два амбарных замка, закутала их в целлофановые пакеты от дождя и ушла.
Расставшись с Марией Петровной, Андрей Иванович постоял на крыльце, подправляя покосившуюся вывеску 'Начальная школа N 5 Соколовского района', и вдруг увидел, как мимо проскользнула Клавдия - дочка, явно стараясь, чтобы он ее не заметил. Но он заметил.
- Стой, - крикнул. - Откуда?
- 'Откуда, откуда'! С оттудова.
Еще и двенадцати не было, чтобы возвращаться из еревкино. Там, в еревкино, за пятнадцать километров помещалась ныне школа для всей округи, туда и ходили несколько оставшихся деревенских ребят.
- Опять прогуляла, - сказал Андрей Иванович, - экзамены на носу. ыпускной ведь год, нельзя так…
- Ну и чего? - подойдя, с вызовом почти крикнула Клавдия. - Сам больно ученый, давай ругай, надоело мне.
Совсем девка отбилась от рук без матери, да и при матери росла самовольная, не понимая ни отцову, ни материну науку, палец в рот не клади. буквальном смысле, у нее и прозвище такое появилось, три года ей было, когда соседская девочка Наташенька - где она теперь? - играла и дала ей облизнуть палец, измазанный вареньем, так Клавка - хвать и откусила бы палец. Наташенька кричит от боли не своим голосом, а Клавка хохочет, ей весело, зубастой.
- Сейчас же домой! огороде дел невпроворот.
- Ага, одна нога там, другая еще дальше, - сказала Клавдия, увидела, что на дороге появился итька - охламон, делая вид, что случайно он тут появился, и сиганула за ним, поднимая пыль.
- Ну, погоди, - незлобиво погрозил Андрей Иванович и пошел туда, куда ходил неизменно каждое утро и без чего уже не мог существовать. Он знал, она звала его, потому что ей неуютно было без свидания с ним в своем неземном одиночестве.
Он шел вдоль изб по той безжизненной деревне, к которой так и не смог не то что привыкнуть, но и смириться. Здесь, в этом кажущемся покое, где только ветер лениво шевелил листья на деревьях, не было тишины, а была тоскливая пустота. Можно было задохнуться от тугого пространства, сдавливающего грудь, в котором глохли все звуки. Нет, этого не было прежде, не было. Он задыхался, понимая, что пустота живет не вне его, а в нем. Он останавливался, поднимал голову, глядя в небо на бегущие облака и почти кричал беззвучно громким отчаянным голосом: 'Где ты? Там ли ты?' едь где-то же должен быть ушедший человек, потому что невозможно смириться, понять, что родной человек исчез, растворился, превратился в пыль. Зачем же она жила на этой земле? 'ера!' - шептал он, вглядываясь в высокое небо, глаза его ничего не видели, только плыли перед ним радужные круги. 'Ты где?' - вопрошал он, не веря, что смерть - конец жизни, конец не только ее жизни, но и его внутреннего покоя.
Он приходил на кладбище, сидел у могилы, находя успокоение, не было мыслей, и потому чувствовал свою душевную отдаленность от всего, что вокруг жило, трепетало, шевелилось. Он ложился на землю возле могильного холмика, закрыв глаза, прислушиваясь, что делается далеко под землей, под корнями цветов и верхнего слоя надмогильной земли. А там была своя жизнь - шуршание невидимых жуков в тайных норах, осторожный бег му-
равьев, испуганный вздох травы, ждущий опасности от человека. Но больше, как ни старался, как ни напрягал слух, ничего не слышал, никак не удавалось ему уловить дыхание еры Федоровны. Она ведь так близко, совсем рядом лежала под тонким слоем земли, и он хотел верить, что это шуршание жуков, муравьев, трепет травы - и есть ее дыхание.
Каждый раз прилетала ворона, устраивалась на сосне и каркала отчаянным голосом, пробуждая его от полусна. Андрей Иванович смотрел на нее, не понимая, что ей тут надо. Почему кричит отчаянным голосом, словно тоже оплакивает кого-то. Она покричит, поплачет и улетит, нарушив его уединение, вернув из той жизни, в которой он только что прожил неповторимые мгновения единения со своей благословенной ерой Федоровной.
Он верил, когда от сырой, пригреваемой солнцем земли поднимается влажный утренний туман, что от этого тумана, от испарений земли исходит только им одним ощущаемый родной запах. Так она, ера, дышала всем телом, пробуждаясь от ночного сна. Она где-то здесь, рядом. И в то же время ее не было тут, не было рядом. Он был одинок, но чувствовал, что и она - где? где она? - так же одинока в своем далеке.
Был день. Собрав на огороде последние огурцы, зелень всякую, она поплелась на базар в Заречье. Дальняя дорога эта выматывала последние силы, вернулась уставшая, радуясь ста рублям, которые выручила за свой товар.
- Прости, Андрюша, я полежу немного, - легла в горнице, нежно, виновато ему улыбнулась и сразу уснула.
Спала она долго, до позднего вечера, никогда так долго днем не спала. Ему приятно было, что она отдыхает. Может быть, сны хорошие видит, держа на лице улыбку, с которой засыпала. Он на цыпочках входил в горницу, видел эту ее улыбку, застывшую во сне, и уходил довольный, что не нарушил ее покой.
Уже в сумерках, в вечерней полутьме, говоря: 'Проснись, ночь уже', - подошел, прикоснулся к ее губам и понял: она не проснется никогда, она спит вечным сном с этой нежной, виноватой улыбкой. Он не вскрикнул, не испугался, встал на колени, уткнулся лицом в ее груди, прикрытые легким сарафаном, и ужаснулся - всегда мягкие, всегда добрые, податливые, они были тверды, как камень. Это было самое страшное, что он испытал в то мгновение: ее родное, ласковое, парное тело источало холод, было равнодушно и к нему, и к здешнему миру.
Прибежала Клавдия, рыдала, скулила, твердя какие-то отчаянные слова, а он стоял на коленях, уткнувшись лицом в ее шею, пахнущую еще родным запахом. Потом ночь вошла в избу, пробралась во все углы и прикрыла Андрея Ивановича и еру Федоровну своим одеялом и держала их так до рассвета, когда осторожно сняла это последнее в их жизни покрывало…
Неделю он пил без просыпа, допился до того, что стал ловить чертей, которые нахально ползли по нему - черные, увертливые, ухватишь в кулак, а они, как слизняки, - прыг оттуда… Что было, если бы Клавдия однажды не отволокла его к озеру и не спихнула в студеную, ключевую, вечно ледяную воду.
- Что уделала с отцом, дура? - орал он, очумев от страха и холода, выбираясь на берег.
- Поплавай еще! - сказала она жестким голосом и снова спихнула в воду.
- Ах, ты, стерва! - орал он, пытаясь выбраться на берег, но и на этот раз она столкнула его обратно.
Озеро было глубокое, бездонное, Андрей Иванович захлебнулся и сразу пошел ко дну, вынырнул с выпученными глазами, размахивая руками, что-то мыча.
- Ну, хватит, помоги, утопну! - выкрикнул, наконец. Она постояла, посмотрела на него, сказала:
- Не утопнешь, - и ушла.
Домой он вернулся нескоро, мокрый, жалкий, продрогший, сел на крыльце, посидел, позвал тихим, не своим голосом:
- Клав? А Клав?
Она вышла из избы, долго смотрела на него. Он молчал, она молчала. Наконец, виновато он выжал из себя:
