— Наверняка мало кому известно, что в 1800 году в Буэнос-Айресе и Уругвае было много негров, — сказал Маркус. — Они растворились в местном населении. Просто вывелись. Негритянские гены рецессивны. Это мало кто знает.

Ричард и Маркус продолжали поддерживать общий разговор — в ответ на слова Маркуса Ричард каждый раз старался отпустить какое-нибудь вызывающее замечание. Серафина сказала Вилли:

— Останься этот человек со мной наедине, он сразу же попытался бы меня соблазнить. Скучный тип. Он думает, я из Латинской Америки, а значит, легкая добыча.

Она замолчала. На протяжении всего разговора Питер сохранял абсолютную невозмутимость. Вилли, которому больше не надо было слушать колумбийку, стал блуждать взглядом по комнате и засмотрелся на Пердиту, на ее длинный торс. Он не считал ее красивой, но помнил, каким элегантным движением она бросила свои полосатые перчатки на столик в кафе 'Ше Виктур'; глядя на нее, он вспомнил, как Джун раздевалась в тот раз в Ноттинг-хилле. Пердита поймала его взгляд, и их глаза встретились. Вилли охватило неописуемое волнение.

Роджер с Пердитой принялись убирать тарелки. Маркус, по-прежнему живой и энергичный, встал и начал им помогать. Появились кофе и коньяк. Серафина рассеянно спросила Вилли:

— Вам знакомо чувство ревности? — Мысли ее двигались по неизвестным Вилли каналам.

— Еще нет, — ответил Вилли. — Мне знакомо только желание.

— Вот послушайте, — сказала она. — Когда я взяла Питера в Колумбию, на него сбежались все женщины. Этот английский джентльмен и ученый с крепким подбородком. Через месяц он забыл все, что я для него сделала, и убежал с другой. Но он не знает нашей страны и совершил большую ошибку. Та женщина обманула его. Она была метиска и совсем не богатая. Через неделю он понял. Он вернулся обратно ко мне и стал умолять, чтобы я его простила. Он стоял на коленях, положив голову на мои колени, и плакал, как ребенок. Я гладила его по голове и говорила: 'Ты думал, она богатая? Думал, она белая?' Он говорил: 'Да, да'. И я простила его. Но, наверное, его стоит наказать. Как вы думаете?

Редактор кашлянул — раз, другой. Очевидно, он просил тишины. Серафина, отвернувшись от Вилли и не глядя на Ричарда, встала и устремила взгляд на редактора. Он сидел у себя в углу большой, тяжелый, — его живот нависал над поясом брюк, рубашка была туго натянута у каждой пуговицы. Он сказал:

— Не думаю, что кто-нибудь из вас может понять, как много значит такая встреча, как сегодня, для провинциального редактора. Каждый из вас показал мне краешек мира, очень далекого от моего собственного. Я родом из туманного старого городка на мрачном сатанинском севере. В нынешнее время о нас мало кто хочет знать. Но мы сыграли свою роль в истории. Наши фабрики выпускали товары, которые расходились по всему свету и везде, куда бы их ни привезли, способствовали наступлению современной эры. Мы с полным правом считали, что живем в центре мира. Но потом мир дал крен, и только когда я встречаю людей вроде вас, я могу получить какое-то представление о том, куда все идет. Поэтому в нашей встрече есть своего рода ирония. У всех вас была интересная, бурная жизнь. Мне рассказывали о некоторых из вас раньше, и то, что я увидел и услышал сегодня, подтверждает то, что я узнал тогда. Я от всего сердца хочу поблагодарить всех вас за огромную любезность, которую вы оказали человеку, чью жизнь никак не назовешь интересной. Но и у нас, живущих в темных уголках, есть души. У нас тоже бывают свои надежды и свои мечты, и с нами жизнь тоже порой играет злые шутки. 'Может быть, здесь, в могиле, ничем не заметной, истлело сердце, угнем небесным некогда полное'. Конечно, мне далеко до поэта Грея, но и я на свой лад написал примерно о таком же сердце. И мне хотелось бы теперь, с вашего позволения и прежде чем мы расстанемся, быть может, навсегда, познакомить вас с этим сочинением.

Из внутреннего кармана пиджака редактор вынул несколько сложенных страниц газетной бумаги. В созданнои им тишине, нарочито неторопливо и ни на кого не глядя, он развернул их. Потом сказал:

— Это гранки, газетная корректура. Сам материал был подготовлен уже давно. Еще можно будет изменить слово-другое, тут или там подправить неуклюжую фразу, но в целом он так и пойдет в печать. Он появится в моей газете, когда я умру. Как вы наверняка догадались, это мой некролог. Кто-то из вас, наверное, удивится. Кто-то вздохнет. Но смерть приходит ко всем, и лучше быть к ней готовым. Когда я сочинял его, мной руководило не тщеславие. Вы знаете меня достаточно хорошо, чтобы в это поверить. И скорее под влиянием печали и сожаления обо всем, что могло бы случиться, но не случилось, я приглашаю вас теперь бросить взгляд на жизнь и судьбу самого обыкновенного провинциала.

Он начал читать. 'Генри Артур Персивалъ Сомерс, который стал редактором этой газеты в сумрачные дни ноября 1940 года и скончался на этой неделе более полный отчет о его смерти вы найдете на следующей странице, — родился 17 июля 1895 года в семье судового механика…'

Этап за этапом, гранка за гранкой — по одному узкому столбцу газетного текста на гранку, — история разворачивалась: маленький домик, бедная улочка, ненадежный отцовский заработок, семейные лишения, мальчик, бросивший школу в четырнадцать лет и выполнявший мелкие канцелярские обязанности в разных конторах, война, его освобождение от службы по медицинским показаниям; и наконец, на последнем году войны, работа в газете, по технической части, так называемым 'корректором-подчитчиком' — специальность в общем-то женская, поскольку от него требовалось всего лишь вслух читать материал наборщику. По мере того как редактор откладывал листки, его волнение росло.

Поэт и его жена смотрели надменно и презрительно, не выражая никакого интереса к происходящему. Питер выглядел безучастным. Серафина держалась прямо, демонстрируя свой профиль издателю Ричарду. Непоседливый Маркус, перескакивающий мыслями с одного на другое, несколько раз начинал говорить на какие-то совсем посторонние темы и умолкал мри звуке собственного голоса. Но Вилли увлекла история редактора. Для него все в ней было новым. Конкретных подробностей, за которые Вилли мог уцепиться, было не так уж много, но он старался представить себе родной городок редактора и проникнуть в его жизнь. Вскоре он с удивлением обнаружил, что думает о своем собственном отце; потом начал думать и о себе самом. Сидя рядом с Серафиной, отвернувшейся от него и напряженной, явно не желающей го-ворить, Вилли подался вперед и стал сосредоточенно слушать редактора.

Он, редактор, заметил внимание Вилли — и дрогнул. Он начал запинаться на отдельных словах. Раз- другой у него прорвалось рыдание. И тут он дошел до последнего листка. По его лицу текли слезы. Казалось, он вот-вот сломается окончательно. 'Если говорить прямо, он жил только внутренней жизнью. Но журналистика по сути своей эфемерна, и он не оставил по себе памяти. Любовь, эта божественная иллюзия, так и не коснулась его. Но у него был роман с английским языком, и этот роман длился до самой его смерти'. Он снял свои затуманившиеся очки и, держа гранки в левой руке, уперся взглядом своих мокрых глаз в точку на полу, находящуюся примерно в метре от него. Наступила мертвая тишина.

— Было очень интересно послушать, — сказал Маркус.

Редактор не изменил позы; он по-прежнему смотрел в пол, не утирая бегущих по лицу слез, и в комнате снова повисло молчание. Вечеринка закончилась. Когда гости стали расходиться, они произносили слова прощания шепотом, точно у постели больного. Поэт и его жена ушли; их словно и вовсе не было. Се- рафина встала, скользнув невидящим взглядом по Ричарду, и увела Питера. Маркус прошептал: 'Разреши мне помочь с уборкой, Пердита'. Вилли почувствовал сильный укол ревности и сам себе удивился. Но ни ему, ни Маркусу не позволили остаться.

Прощаясь с ними у дверей своего маленького домика, Роджер уже не выглядел угнетенным. Он с легким ехидством сказал, не повышая голоса:

— Он говорил, что хочет познакомиться с моими лондонскими друзьями. Мне и в голову не пришло, что ему нужна публика.

На следующий день Вилли написал рассказ о редакторе. Местом действия он, как обычно, выбрал на четверть реальный индийский городок, а редактора превратил в праведника, который уже появлялся в других его рассказах. Раньше этот праведник изображался как бы со стороны — праздный и зловещий, безучастный к людским горестям, выжидающий в своем уединенном приюте, точно паук. Теперь же вдруг выяснилось, что он несчастен и сам: тяготясь своим образом жизни, мечтая вырваться из приюта, он рассказывал свою историю случайному страннику, которого ему вряд ли суждено было когда-нибудь встретить снова. По настроению эта история была похожа на ту, что прочел им редактор. По содержанию — на ту, которую Вилли за много лет поведал отец.

Рассказ, вышедший из-под пера Вилли, поразил его самого. Он позволил ему по-новому взглянуть на его семью и его жизнь, и за следующие несколько дней Вилли нашел материал для многих других рассказов