Девочка застенчиво поглаживала пяткой скрипучую, росную траву.

— А фамилия как?

— Кондруненко. Мы на том краю деревни живём. Когда отца взяли в армию, мы с Пустошки сюда переехали и корову с собой привели.

— Спасибо, Фрося.

— Ничего, не стоит. Насчёт молока не сомневайся: хорошее. Ой, да ты плачешь!

— От такой родни заревёшь! — откликнулось другое светлое пятнышко.

Это Рая подошла к крыльцу.

— Лариса, веришь, я тоже хотела, да наши ребята всё молоко выпили. Но ты не думай, что я за тебя не переживаю. Я даже очень переживаю. Хочешь, мы часок с тобой посидим?

И три девочки уселись рядышком на тесном крыльце.

Надо было спать, и Лара старалась уснуть. Она, как учила мама, лежала на правом боку, закрыв глаза. Но то ли в баньке сны вообще не водились, то ли они попрятались по углам, Лара никак не могла заснуть, всё думала о своих новых подругах.

Фрося такая добрая! Они даже не были знакомы, а она всё равно молоко принесла…

А Рая такая умная! Ещё бы, на два года старше. Может уже вступить в комсомол. Рая говорит, что завтра они с бабушкой должны идти в сельсовет. Лучше всего вместе с тимоновским учителем Николаем Максимовичем Синицыным. С ним считаются, он очень уважаемый человек.

Это посоветовала Рая, подруга. Подруга — как хорошо! Надо будет завтра рассказать Рае и Фросе про Марину Раскову и её верных подруг. Может, Фрося захочет взять себе в пример Полину Осипенко, а Рая — Гризодубову. Или наоборот, как они захотят.

Завтра она их об этом спросит. Или нет. Она просто им скажет: «Рая, Фрося! Давайте дружить на всю жизнь…»

Бабушка зашевелилась в своём углу, и Лара сразу же подняла голову.

Странно! Среди ночи вдруг рассвело.

На окне был стакан, из которого бабушка пила воду. Теперь у него стало жёлтое стекло.

А небо за окном было совсем оранжевое, как будто горячее.

Из кустов сирени выпорхнула птица. Её разбудил свет. Птица промчалась по оранжевому небу, словно чёрная стрела, словно крохотный самолёт.

И Лара подумала, что именно в ту сторону, где сейчас полыхает зарево, летели немецкие самолёты.

К рассвету зарево стало тускнеть, и усталая девочка уснула.

Проснулась она поздно. Бабушкина постель была пуста.

Бабушка встала уже давно. Она раздобыла хворосту, проковыряла в траве ямку для костра, поставила на таганок чайник.

Он был курносый, чумазый и горластый. Когда вода закипала, он начинал громко свистеть.

А сама бабушка, сидя под деревом, крошила в свою большую кружку какие-то корешки. Значит, собралась лечиться. Утренняя, вся в солнечных дырках тень дерева лежала на плечах у бабушки, словно кружевной чёрный платок.

— Опять корешки будешь пить! — сказала Лара, присаживаясь на корточки к огню. — Ну что ж, полечись, а потом мы пойдём в Тимоново. Ты, случайно, не знаешь, где мой пионерский галстук? Вчера вечером он лежал на окне.

Бабушка как-то странно посмотрела на Лару:

— Может, и лежал. Зачем он тебе? Сейчас не время его носить.

— Как раз самое время. Без пионерского галстука даже неудобно идти в сельсовет. А мы туда сегодня идём. Вместе с тобой, баб. Там за нас обязательно заступятся. Не дадут в обиду.

— Теперь уж никто за нас не заступится, — глухо сказала бабушка. — Некому заступиться. В деревне немцы.

Не может этого быть!

Лара бежала по улице под хриплый лай собак.

Бабушка плохо видит. Не разглядела бабушка. В Печенёве опять красноармейцы, а вовсе не немцы. Не может этого быть!..

Лара завернула за угол, но тут, загораживая путь, перед ней выросла мужская фигура — солдат с автоматом в руках. И девочка замерла. Это был не наш солдат. Это был немец. Фашист.

До сих пор Лара видела фашистов только на карикатурах и считала, что каждый из них чудище, урод. А у этого солдата было, пожалуй, даже красивое лицо. И всё же смотреть на него было гадко и страшно. Потому что он чужой.

Всё у него было чужое. И пуговица на куцей шинели чужая. И злые, холодные глаза. И голос, когда он выкрикнул чужое, непонятное слово:

— Цурюк![3]

Должно быть, это значило: «нельзя». Но ведь она здесь живёт. Она всегда ходила по этой улице. Почему же она теперь не может пройти?

— Цурюк! — пригрозил немец, вскидывая автомат.

Значит, если она ослушается, этот фашист её убьёт. Значит, теперь ничего нельзя.

Нельзя свободно ходить по деревне. Нельзя запеть советскую песню. Нельзя жить, как привыкла. Нельзя.

Теперь, что бы она ни делала, куда бы она ни пошла, на пути встанет солдат в куцей шинели и будет цурюкать на неё своим немецким голосом. Теперь он здесь командует. Он — враг.

Куда от него убежать, куда кинуться?..

Девочка растерянно огляделась. Только сейчас она заметила, что чуть поодаль, на противоположной стороне улицы, толпится народ. Там были Фрося и Рая. И боком-боком — а вдруг и сюда нельзя, вдруг немец выстрелит! — Лара перешла улицу и приткнулась к ним.

Все смотрели на остановившуюся возле колодца немецкую машину. Её окружили солдаты в куцых шинелях. Но посреди круга перед немецким офицером понуро стоял человек в пиджаке.

Лара узнала его сразу: это был дядя Родион.

И сразу же девочка забыла, что дядя выгнал её из дома.

Какие могут быть счёты, какие обиды, если человек у фашистов в плену!

— Забрали! — взвизгнула Лара. — Моего дядю забрали!..

Она хотела рвануться на помощь, но Раины пальцы вцепились в её плечо.

— Куда! Кого пожалела, кого выручать собралась? Да он немцам, гадюка, продался. Он теперь староста у нас.

— Думает на колхозном добре разжиться, — откликнулся из толпы чей-то молодой гневный голос.

А другой голос, постарше, добавил:

— Чего хорошего ждать от человека, который выгнал из дома родную мать…

Дядя Родион вытянул шею, прислушиваясь.

Обернулся и немецкий офицер. Он заметил выступившую из толпы большеглазую, кудрявую девочку.

Её каштановые волосы отливали на солнце рыжинкой. Будто искорки вспыхивали на завитках.

— Карош! — показывая переводчику на Лару, сказал офицер. — Карош!.. Ком гер, медхен![4]

Но девочка уже исчезла в толпе. Подружки втолкнули её в калитку. И, прыгая, как коза по чужим огородам, Лара помчалась домой.

Она была такая бледная, что бабушка ахнула:

— Милок! Да на тебе лица нет…

— Бабушка, это правда: в деревне немцы. Я их сама видела. И он с ними — дядя Родион.

— Всё знаю. — Бабушка заморгала и отвернулась к костру.

А самый главный немец на меня пальцем тыкал. Он говорил: «Карош, карош…»

— Ах, погань!