свету — быть может, даже и в дикой Татарии, которой, по его убеждению, управляли сперва «обамериканившиеся евреи», но в конце концов «Искусство искупило грехи Политики», и это глубоко оригинальное суждение можно бы и простить нашему любящему старику. Он начал с английской глубинки и с американского побережья и увлекся сооружением в духе Роберта Адама^{108} (безжалостно прозванного местными остряками «Адам-ДомВамДам, Мадам») неподалеку от Ньюпорта, на острове Родос, в несколько старомодном стиле: с мраморными колоннами, выуженными из древнегреческих морей и все еще хранившими вкрапление раковин Этрурии, — как вдруг внезапно, помогая поддержать пропилон, скончался от удара. А ведь строился всего лишь сотый из домов!

Его племянник и наследник, честный, но крайне консервативный торговец текстилем из Руинена (это, как говорят, где-то рядом с Цволле) при многочисленном семействе и малом обороте не позволил лишить себя миллионов гульденов, по поводу явного разбазаривания которых вот уже лет десять как консультировался со всякими психиатрами. Все сто любоцветов открылись одновременно 20 сентября 1875 года (и по сладкому совпадению старорусское наименование сентября «рюен», что можно произнести и как «руин», перекликалось с названием родного городка нашего впавшего в экстаз Провинциала). К началу нового столетия Венерины доходы продолжали прибывать (по правде говоря, то был уже последний приток). Году примерно в 1890-м одна болтливая газетенка сообщила, что из чувства благодарности и также из любопытства «мануфактурный» Вин всего один раз — и не более того — совершил со всем семейством поездку в ближайший любоцвет — и еще в ней говорилось, что Гийом де Мопарнас с негодованием отвергла предложение из Голливуда написать сценарий, посвященный этому важному и знаменательному событию. Что, несомненно, чистый вымысел.

Размах Эрикова деда оказался широк — от дебилизма до дадаизма, от Низкой Готики до Хох- модерна[340]. Воссоздавая свой рай, он даже позволял себе, хоть изредка, выразить прямолинейный хаос кубизма (с «абстракцией», отлитой в «бетоне»), копируя — в том смысле, что так прекрасно описан в карманном издании «Истории английской архитектуры» Валнера, подаренном мне любезным д-ром Лагоссом, — такие сверхутилитарные кирпичные коробки, как maisons closes[341] Эль Фройда из Любеткина, Австрия, или же дома первейшей необходимости Дюдока в Хладляндии.

Однако в целом дед склонялся прежде всего к идиллическому романтизму. Не лишенные вкуса английские джентльмены находили немало прелестей в Приюте Желаний, достойном сельском доме со стенами, оштукатуренными до крыши, или Шато Вальсинор с его персивидным дымоходом и крутобедрой мансардой. Нельзя было не восхититься остроумием Дэвида ван Вина, преобразившего новейший особняк в стиле английского ампира в благоустроенный дом фермерского типа или заново смонтировав монастырь на удаленном островке столь причудливо, что невозможно было отличить мавританский стиль от ватиканского, страсти от снасти, язвы от вяза. Незабываемо прелестно было Гнездышко близ Бравадчестера или у Квазиубани в прелестной глухомани к югу от виадука сказочной Палермонтовии. Мы высоко оценили способность ван Вина смешивать сельскую тривиальность (шато в хороводе каштанов; замок под стражей кипарисов) с особым внутренним убранством, возбуждавшим оргии, что отразилось в потолочных зеркалах эрогенетично юного Эрика. Наиболее эффективным функциональным моментом явилась естественная защита, которую архитектор поистине выкристаллизовал из окружающего ландшафта. Гнездилась ли «Вилла Венера» средь лесов, была ли окружена необъятным парком или выходила фасадом на нисходящие каскадом рощи и сады, подъезд к ней начинался с поворота на частное шоссе и продолжался лабиринтом оград и стен с неприметными дверями, ключи от которых имели лишь клиенты да охрана. Хитроумно размещенные прожекторы прослеживали путь идальго под маской и в плаще сквозь темные лабиринты зарослей; ибо одно из условий, придуманных Эриком, было таково: «каждое заведение должно открываться исключительно в полночь и закрываться с рассветом». Система звонков, которую, возможно, Эрик целиком изобрел сам (на самом деле столь же стара, как bautta[342] и вышибала), предохраняла клиентов от столкновения друг с другом в доме, потому не имело значения, сколько почтенных гостей ожидает или прелюбодействует в той или иной части любоцвета, каждый считал, что он единый шах на весь сераль, так как вышибала, тихий и вежливый человек, смахивавший на администратора манхэттенского универмага, разумеется, в счет не шел: он появлялся, если возникала задержка с выяснением личности или с кредитной карточкой, но редко был вынужден применять грубую силу или призывать помощника.

Согласно плану Эрика, Дворянские Советы Старейшин занимались отбором девочек. Изящная форма пальчиков, отменные зубы, безупречная кожа, не знавшие краски волосы, безукоризненные попки и грудки и живая неистовость жадного сладострастия были непререкаемыми требованиями, провозглашенными вслед за Эриком и Старейшинами. Непорочность допускалась лишь у самых юных. И напротив, не принимались когда-либо (пусть даже в нежном возрасте) рожавшие, сколь бы ни были девственны их соски.

Социальное происхождение не оговаривалось, однако Комиссии, изначально и гипотетически, стремились набирать девочек из более или менее благородных семей. В целом дочери художников казались предпочтительней дочерей ремесленников. Совершенно неожиданно заметную часть составили дочери приниженных лордов из промозглых замков, а также обнищавших баронесс из обшарпанных гостиниц. В списке из примерно двух тысяч особ женского пола на 1 января 1890 г. (величайший год в анналах Виллы Венера), обслуживающих имеющиеся любоцветы, я насчитал не менее двадцати двух, напрямую связанных с королевскими домами Европы, хотя по крайней мере четверть всех девиц имела плебейское происхождение. Благодаря хорошей встряске генетического калейдоскопа или чисто шулерской удаче, а то и вообще без всякой причины дочери крестьян, лоточников и водопроводчиков оказывались зачастую изысканней, чем их средне-среднеклассные или высоко-высококлассные товарки, явление любопытное, которое подфартит моим читателям не из благородных, как и то, что служанки «при» восточных чаровницах (прислуживавшие при разнообразных ритуалах клиенту с его ненаглядными посредством серебряных тазиков, расшитых полотенец и неотразимых улыбок) нередко спускались с увенчанных гербом высокотитулованных высот.

Отец Демона (как вскоре и сам Демон), а также лорд Ласкин, и г-н Ритков, и граф Питер де Прэ, и Мир де Мир, эсквайр, и барон Адзуроскудо — все были членами первого Совета Клуба Венеры; но именно визиты стеснительного, тучного, крупноносого г-на Риткова бурно возбуждали девочек, наводняя окрестности детективами, по долгу службы перевоплощавшимися в садовников, конюхов, лошадей, рослых молочниц, новые изваяния, старых пьянчуг и тому подобное, пока Их Величество в кресле особого образца, соразмерном его габаритам и прихотям, развлекался с той или иной жемчужинкой местного царства, блондиночкой, брюнеточкой или шатеночкой.

Поскольку первый любоцвет, который я посетил, едва став членом Клуба Вилла Венера (незадолго перед вторым моим летом с Адой средь ардисовских кущ), теперь, претерпев немало житейских злоключений, стал загородной виллой одного весьма мной уважаемого чузийского дона и его милейшего семейства (очаровательной супруги и прелестных двенадцатилетних дочек-тройняшек по имени Ала, Лола? и Лалага — особенно хороша Лалага), не стану называть, где это, — хотя дражайшая моя читательница уверяет, что я таки упоминал этот дом несколько выше.

С шестнадцати лет я уж был частым посетителем борделей, но хотя иные из самых лучших, в особенности те, что во Франции и в Ирландии, обозначались тройным красным значком в путеводителе Нагга, ничто в них не могло сравниться с роскошью и блаженством, испытанными мною на первой моей Вилле Венера. Разница как между раем и сараем.

Три матроны-египтянки, послушно державшиеся в профиль (удлиненный эбеновый глаз, очаровательный вздернутый носик, заплетенная в косы черная грива, медово-золотистая фараонова тога, африканские браслеты, рассеченная прядью конского волоса серьга из дутого золота, индейская повязка вкруг лба, на груди накладка с орнаментом), любовно заимствованные Эриком Вином с репродукции какой-то фивейской фрески (несомненно, крайней банальщины для 1420 г. до н. э.), отпечатанной в Германии (Kunstlerpostcarte[343] № 6034, по утверждению циничного д-ра Лагосса), с помощью методики, которую томящийся Эрик именовал «изощренным воздействием рук на некоторые нервные центры, местонахождение и скрытая сила которых известны лишь немногим сексологам древности», сопровождаемой не менее изощренным втиранием некоторых мазей, не слишком явно упомянутых в порноанналах Эриковой «Ориенталии», подготовили меня для священного приятия юной девственницы из ирландского королевского рода, как было наказано Эрику в