— Зарница? — предположил Ван.

— А я бы, — заметил Демон, поворачиваясь в кресле и взглядывая на вздымавшуюся штору, — я бы сказал, что это фотовспышка. В конце концов, средь нас прославленная актриса и выдающийся акробат.

Ада кинулась к окну. Под взбудораженной магнолией стоял в окружении двух глазевших горничных белый лицом парень, наставив свой фотоаппарат на их безобидно-веселое семейное сборище. Но то было лишь ночное видение, в июле нередкое. Кому баловаться со вспышкой, как не Перуну, не поминаемому всуе богу-громовержцу? В ожидании громового раската Марина еле слышно принялась считать, как будто молилась или оглашала пульс тяжелобольного. Каждый удар сердца словно ужимал на милю ночную темноту, отделявшую бьющееся сердце от злосчастного, рухнувшего пастуха где-то — далеко-далеко — на вершине неведомой горы. Грянул гром — но как-то глухо. Вторая вспышка молнии высветила высокую, застекленную балконную дверь.

Ада вернулась на свое место. Ван поднял из-под стула ее салфетку и в момент молниеносного нагибания и выпрямления нежно прошелся виском туда-сюда по внешней стороне ее колена.

— Можно мне еще этого Петерсонского рябчика, Tetrastes bonasia windriverensis? — надменно спросила Ада.

Марина звякнула маленьким, бронзовым, типа коровьего, колокольцем. Накрыв ладонью Адину руку, Демон попросил передать ему сей вызывающий странные воспоминания предмет. Она, описав прерывистую дугу, передала. Демон вдел монокль и, приглушив заговорившие воспоминания, принялся разглядывать колокольчик; но это был не тот, что стоял когда-то на подносике при кровати в темной комнате шале д-ра Лапинэ; этот был даже не швейцарской работы; просто парафраз благозвучия, видом своим, достаточно лишь взгляда на оригинал, изобличающий грубую ремесленную подделку.

Увы, птичка не сохранилась на момент «почестей, ей оказанных», и после кратких переговоров с Бутейаном несколько неадекватная, но в высшей степени аппетитная замена в виде арлезианской колбаски была предложена юной леди к asperges en branches [270], над чем теперь увлеченно трудились за столом. Невозможно было без благоговения взирать, с каким наслаждением Ада и Демон совершенно одинаково изгибали лоснящиеся губы, откуда-то с небесных высот направляя в рот этого чувственного сородича нашего горделивого ландыша; сходно охватив пальцами вилку почти щепотью того самого нового «троеперстного знамения», за отказ от которого (нелепейший раскол, выставление большого пальца более чем на полвершка над указательным) всего два века тому назад столько одних русских было сожжено на кострах другими русскими по берегам Великого Невольничьего Озера. Вану вспомнилось, как большой приятель его наставника, крупный эрудит, но излишне скромный человек Семен Афанасьевич Венгеров^{83} (1855–1954), в ту пору юный доцент, но уже известный пушкинист, любил говаривать, что любимый его поэт позволил себе единственную вульгарность в незавершенной главе «Евгения Онегина», где младые гурманы с каннибальским восторгом вырывают устриц «жирных и живых» прямо из «раковин морских».^{84} Однако «у каждого свой вкус», как превратно переводит на английский избитую французскую фразу (chacun a son gout[271]) британский писатель Ричард Леонард Черчилль, дважды приводя ее в своем романе «Достойный и добрый человек» о неком крымском хане, некогда любимом репортерами и политиками, — если, разумеется, верить язвительной и небеспристрастной Гийом Мопарнас, о расцвете популярности которой Ада, тыча развернутыми венчиком пальцами в чашу с водой, как раз и рассказывала Демону, точно в той же грациозной манере повторявшему ее жест.

Марина вытянула одну «албани» из хрустальной табакерки, где хранились турецкие сигареты с мундштуком из лепестков алой розы, передала ее Демону. Ада с некоторой скованностью тоже закурила сигарету.

— Ведь прекрасно знаешь, — сказала Марина, — отец не любит, когда ты куришь за столом.

— Да ну, ерунда! — пробормотал Демон.

— Я Дэна имею в виду, — жестко отрезала Марина. — Он весьма строг в этом вопросе.

— Ну а я — нет! — сказал Демон.

Ада с Ваном не могли удержаться от смеха. Все это выглядело шуткой — пусть не слишком удачной, но все же шуткой.

Но чуть погодя Ван произнес:

— Пожалуй, и я возьму «алиби», то есть «албани».

— Обратите внимание, — встрепенулась Ада, — как voulou[272] его оговорка! Когда хожу по грибы, с удовольствием выкуриваю сигарету, но стоит мне вернуться, этот несносный задира заявляет, что от меня попахивает романтическим лесным свиданием то ли с турком, то ли с албанцем!

— Что ж, — заметил Демон, — весьма разумно со стороны Вана послеживать за твоей нравственностью.

Настоящий русский профитроль (наимягчайшее «ль»), впервые изготовленный русскими кулинарами в Гавана еще до 1700 года, представляет собой вздутую плюшку, покрупнее и покрытую более жирным шоколадным кремом, чем маленькие, темненькие «профит-ролли»[273], подаваемые в ресторанах Европы. Наши знакомые уже покончили с этим десертом, калорийным, приправленным chocolat-au-lait[274] соусом, и уж готовы были приступить к фруктам, но им помешало возбужденное появление Бута в сопровождении его папаши, а также спотыкающегося на ходу Джонса.

В доме разом, заурчав, принялись содрогаться все унитазы и водопроводные трубы. Такое обычно случалось перед междугородным звонком, Марина, которая вот уж несколько дней ждала из Калифорнии определенного отклика на свое пылкое послание, едва сдерживая вспененное нетерпение, чуть было не кинулась бегом к дорофону в зале, заслышав первый захлебывающийся звонок, вот тут-то юный Бут поспешно и подлетел, таща за собой на длинном зеленом шнуре (на глазах то растягивавшегося, то сжимавшегося, пульсируя, точно змея при заглатывании мышки-полевки) трубку, медью и перламутром инкрустированную, которую Марина с неистовым «A l'eau»[275] (алё!) прижала к уху. Выяснилось, однако, что звонит старый зануда Дэн, спеша известить домашних, что этот Миллер все-таки и под вечер не выбрался и что в Ардис они вместе отправятся завтра ранним утром, которое вечера мудренее.

— Ранним, допустим, но мудренее вряд ли, — заметил Демон, уже сытый по горло семейными радостями и испытывавший легкое раздражение оттого, что променял добрую половину картежного бдения в Ладоре на это радушное, но весьма сомнительное по качеству пищи застолье.

— Кофе будем пить в желтой гостиной, — проговорила Марина упавшим голосом, словно убитая воспоминаниями о страшной поре далекого изгнания. — Прошу вас, Джонс, не наступайте на телефонный шнур! Ты даже не можешь себе представить, Демон, с каким ужасом я думаю о грядущей новой встрече, после всех этих лет, с этим неприятным типом, Норбертом фон Миллером, который скорей всего стал еще наглей и угодливей, более того, я убеждена, он до сих пор так и не осознал, что именно я жена Дэна. Он из русских прибалтов (к Вану), но на самом деле echt deutsch[276], хоть мать его урожденная то ли Иванова, то ли Романова, то ли еще как-то, у них текстильная фабрика в Финляндии или Дании. Хотела бы я знать, как он заделался бароном, двадцать лет тому назад он был просто мистер Миллер.

— Им он и остался, — сухо сказал Демон, — просто ты одного Миллера спутала с другим. Адвокат Дэна — мой старый приятель Норман Миллер из адвокатской конторы «Фейнлей, Фелер и Миллер» и внешне очень похож на Уилфрида Лорие. В свою очередь, Норберт, у кого, насколько я припоминаю, голова как kegelkugel[277], живет в Швейцарии, великолепно знает, чья ты жена, и остается мерзавцем отпетым.

Быстро проглотив чашечку кофе и отпив вишневого ликера, Демон поднялся.

— Partir s'est mourir un peu, et mourir с 'est partir un peu trop[278]. Прошу тебя, передай Дэну с Норманом, что завтра в любое время я готов угостить их чаем с пирожными в «Бриане». Да, кстати, как Люсетт?