надежда весьма слабая.

— Слишком? Нет… — отозвалась Ада.

— Скажи, — продолжал он, остановиться уже не в силах, — ты не царапаешься ими, когда гладишь своих малышек? Ах какая у твоей подружки ручка (берет), ах какие вкусные короткие ноготки (девственно- ледяная, покорная лапка). Такими ей не вцепиться в нежнейший атлас, не так ли Ардула… то есть Кордула?

Девчонки хихикнули, и Кордула чмокнула Аду в щеку. Ван едва ли задумывался о реакции на свои слова, и этот поцелуй его обескуражил и расстроил. Нарастающий стук колес заглушил шум дождя. Ван взглянул на свои часы; взглянул на стенные. И сказал, очень жаль, но это уже его поезд.

«Не стоит извинений, — писала (как нам представляется) Ада в ответ на его жалкие оправдания, — мы решили, что ты не совсем трезв, только и всего; но больше, любимый, никогда я не стану приглашать тебя в Браунхилл!»

Год 1880 (Аква еще — как-то и где-то! — была жива) явился в его долгой-долгой, но все же не до бесконечности долгой жизни самым запоминающимся, самым выдающимся годом. Ему десять лет. Они с отцом по-прежнему живут где-то на том Западе, многоцветие гор которого действовало на Вана, как на всякого одаренного русского мальчика. Он мог быстрей чем за двадцать минут решить любую задачку из предложенных Эйлером или выучить наизусть поэму Пушкина «Всадник без головы». Вместе с облаченным в белую блузу, взопревшим от восторженности Андреем Андреевичем Ван часами просиживал в фиалковой тени розовых скал, изучая творения великих и малых русских писателей, — при этом выуживая из иной, описанной бриллиантовыми россыпями лермонтовских тетраметров жизни несколько утрированные, однако в целом комплиментарные намеки на любовные порхания и похождения своего отца. Ван с трудом сдерживал слезы, когда А.А.А., звучно сморкаясь, утирая платком свой мясистый, красный нос, показывал мальчику запечатленный в гипсе отпечаток по-крестьянски босой ступни^{63} Толстого на автоплощадке в Юте, где и была написана история Мюрата, предводителя племени навахо, побочного сына французского генерала, застреленного в бассейне Корой Дэй. Что за сопрано было у Коры! Демон возил Вана во всемирно известную Оперу в Теллурид, находящийся в Западном Колорадо, где Ван наслаждался (хотя, случалось, и возмущался) грандиозными всемирными постановками — белым стихом английских пьес, рифмованными двустишиями французских трагедий, громоподобными германскими музыкальными драмами с великанами, чародеями и испражнявшейся белой лошадью.^{64} Ван прошел через всевозможные увлечения — кабинет магии, шахматы, ярмарочную борьбу в наилегчайшем весе, джигитовку — и, конечно же, были незабываемые, весьма ранние начинания, когда молоденькая хорошенькая гувернантка-англичанка со знанием дела миловала его в промежутке между молочным коктейлем и постелью, — миленькие юбки, маленькие грудки — в стадии переодевания к предстоящему выходу с сестрой и Демоном, а также мистером Планкеттом, спутником Демона в его походах по казино, его телохранителем и ангелом-хранителем, его советчиком и наставником, в прошлом картежником-плутом.

В зените своей авантюрной славы мистер Планкетт считался одним из величайших шулеров Англии и Америки, вежливо именуемых «магами азартной игры». Однажды его в возрасте сорока лет, как раз в разгар увлеченной партии в покер, подвел сердечный приступ (позволивший, увы, менее удачливому противнику запустить грязные руки в его карманы), отправив нашего героя в беспамятство, а затем и в тюрьму на несколько лет, которая вновь возвратила его в лоно католической веры предков и после которой он увлекся миссионерством, написал пособие для начинающих фокусников, вел в разных газетах колонки, посвященные игре в бридж, и в помощь полиции предпринял некую сыскную работу (отдав к тому же полицейской службе двух доблестных своих сыновей). Жестокосердное и жестко взыскательное время вкупе с тайным хирургическим вмешательством во изменение неприглядных черт сделали его наружность не то чтобы привлекательной, но по крайней мере неузнаваемой для всех, за исключением горстки старых закадычных друзей, теперь, впрочем, взиравших на него с прохладцей и обходивших стороной. Мистер Планкетт восхищал Вана даже больше, чем Кинг Уинг. Грубоватый, но добродушный Планкетт не мог этим обожанием не воспользоваться (все мы падки на внимание к нам), чтобы обучить Вана премудростям своего искусства, ныне сделавшегося чистой абстракцией и оттого приобретшего истинность. Мистер Планкетт считал, что использование всевозможных механических приспособлений, зеркал и пошлых «загребаний в рукав» непременно приведет к разоблачению, ну а всякие студенистые массы, кисея, резиновые руки и тому подобное пятнают и укорачивают карьеру медиума-профессионала. Он указал Вану, что именно следует высматривать, если опасаешься, что рядом хорошо оснащенный мошенник (подобных дилетантов, среди которых попадаются даже почтенные завсегдатаи клубов, профессионалы зовут «рождественскими елками» или «мерцалками»). Мистер Планкетт верил только в ловкость рук; потайные карманы — вещь полезная (хоть и подверженная выворачиванию и, значит, опасная). Самым же важным было «чувство» карты, пластичность утаивавшей ее ладони, ловкость пальцев, искусство подтасовки, смахивания карт, передергивания, предопределенность сдачи, однако превыше всего мистер Планкетт ценил игру пальцев, которая, при известной практике, приводила к исчезновению карт на глазах, или, наоборот, к внезапной материализации джокера или же превращению двух пар в четырех королей. При тайном использовании второй колоды железным правилом, пока не готовы руки, было запомнить сброшенные карты. Поупражнявшись пару месяцев с карточными трюками, Ван обратился к иным развлечениям. Сей ученик молниеносно все усваивал и хранил снабженные этикеткой препараты в прохладном месте.

Завершив в 1885 году школьное образование, Ван отправился учиться в Англию, в университет Чуз^{65}, где учились его предки, и время от времени наведывался в Лондон или в Лют (как преуспевающие, однако не слишком утонченные жители Британских колоний именовали этот прелестный и грустный, перламутрово-серый город по ту сторону Ла- Манша).

Как-то раз зимой 1886-87 гг. в отчаянно промерзшем Чузе, играя в покер с двумя студентами- французами и своим сокурсником, назовем его Дик, в элегантно обставленных апартаментах последнего в Сиренити-Корт, Ван смекнул, что двойняшки-французы проигрывают не только потому, что беспробудно и безнадежно пьяны, но и потому, что «милорд», этот, как сказал бы Планкетт, «сверкающий кретин», оказался человеком с тысячью зеркал — крошечные отражающие поверхности всевозможной формы, направленные под разным углом, то и дело посверкивая от ручных часов, от перстня с печаткой, были разбросаны повсюду, точно самки светляков средь пролеска, мостясь на ножках стола, на запонках или лацканах, на кромках пепельниц, и без зазрения совести поворачивались Диком шарнирами в любую сторону — такие штучки любой карточный шулер назвал бы не только излишеством, но и бессмыслицей.

Выждав подходящий момент и проиграв при этом несколько тысяч, Ван решился воплотить на практике несколько уроков из прошлого. В игре наступил перерыв. Поднявшись, Дик направился к переговорной трубке в углу комнаты, чтоб заказать еще вина. Близнецы-неудачники то и дело передавали друг дружке, сжимая и разжимая трясущимися пальцами, авторучку, подсчитывая свой проигрыш, оказавшийся крупнее, чем Ванов. Потихоньку опустив в карман колоду карт, Ван поднялся, расправляя онемевшие могучие плечи.

— Скажи-ка, Дик, встречался ты когда-нибудь в Штатах с картежником по имени Планкетт? Помнится, он такой седоватый, с лысиной.

— Планкетт? Планкетт… Должно быть, я позже приехал. Не тот, который после всего заделался священником или что-то в этом духе? А почему ты спрашиваешь?

— Он приятель отца. Уж это артист!

— Артист?

— Ну да, артист. И я артист. Думаю, и ты про себя думаешь, что артист. И не ты один.