безупречной ученицы раз в три недели по воскресеньям встречаться с каким-нибудь мальчиком из почтенного семейства в официально установленном месте — молочном баре неподалеку от школы.

Ван так сильно желал увидеться с Адой, что надеялся запустить в ход все свои чары, чтоб превратить любую девицу-эскорт в неодушевленный и безучастный предмет. Подобные «свидания» требовали заблаговременного, по крайней мере недели за две до события, разрешения со стороны матери юной жертвы. Услыхав в трубке вкрадчивый вопрос классной дамы мисс Клефт, Марина заметила ей, что скорее всего Аде провожатая не потребуется, так как встречается она с кузеном, с которым все лето они только и вились друг подле друга.

— Об этом-то и речь! — подхватила мисс Клефт. — Две юные вьющиеся розочки как раз и склонны сплетаться меж собой, а где цветы, там и шипы.

— Так ведь они практически брат и сестра! — воскликнула Марина, полагая, как многие неумные люди, что слово «практически» обладает двойным воздействием — приглушая истинный смысл, выдает трюизм за истину.

— Это еще опасней, — кротко ответила мисс Клефт. — И все же я готова на компромисс. Попрошу милую Кордулу де Прэ составить им компанию: она в восторге от Вана и обожает Аду, — таким образом, в итоге — надежно и выгодно! (Избитый жаргон — избитый уже тогда.)

— Помилуйте, что за фигли-мигли (mimsey-fimsey)! — пробормотала Марина, вешая трубку.

В мрачном расположении духа, не зная, что ожидать (если б знал, мог настроиться на тяжелое испытание), Ван поджидал Аду за школой на аллейке, темной и унылой, в лужах которой отражалось хмурое небо, мимо тянулась ограда хоккейной площадки. Ученик местной школы, «разряженный в пух и прах», стоял у ворот чуть поодаль, тоже кого-то поджидал.

Ван уж собрался обратно на станцию, как вдруг появилась Ада — при ней Кордула. La bonne surprise[171]! С чудовищно наигранной сердечностью Ван приветствовал обоих. (А, милая кузина, ну, как поживаешь? О, Кордула! Кто из вас эскорт — ты или мисс Вин?) Милая кузина вырядилась в черный блестящий дождевик и клеенчатую шляпку с опущенными вниз полями, как бы изготовившись к спасению жертв стихии на суше и на море. Маленький круглый пластырь не слишком ловко маскировал прыщ на подбородке сбоку. Изо рта у Ады пахнуло эфиром. Она была еще мрачней, чем Ван. Он бодрым голосом предположил, что собирается дождь. Тот таки припустил — сильный. Кордула заметила, что у Вана шикарный плащ. Сказала, за зонтами можно не возвращаться — долгожданная цель совсем близко, стоит лишь угол обогнуть. На что Ван заметил, что угол сгибать нельзя; более или менее смешно. Кордула рассмеялась. Ада смолчала: по-видимому, спасать ей уже было некого.

Молочный бар оказался до такой степени забит, что они решили пройтись под сводами пассажа к привокзальному кафе. Ван понимал (и ничего не мог с этим поделать), что будет терзаться всю ночь, оттого что намеренно пренебрег обстоятельством — тем главным, тем мучительным обстоятельством, что не виделся со своею Адой почти три месяца и что последняя ее записка пылала такой страстью, что взорвался мыльный пузырь шифровки с жалкими словами обещаний и надежд, вскрыв дерзкий, божественный поток чувств, освобожденных от шифра. Теперь они вели себя так, будто прежде никогда не встречались, будто их только что познакомила та, которая была сопровождающей. Странные, злобные мысли теснились у него в мозгу. Чем же там они — не то чтоб уж так необходимо узнать, нет, просто из принципа, из любопытства, — чем же они там занимаются, чем занимались две эти неопрятные девчонки и в прошлом семестре, и в этом, и прошлой ночью, каждой ночью, сдернув панталоны своих пижамок, среди шептаний и постанываний аномальной своей спальни? Спросить или нет? Сможет ли найти нужные слова: так, чтоб не задеть Аду и одновременно дать понять той, которая норовит скакнуть к ней в постель, как презирает ее, пристающую к этой девочке, такой темноволосой и бледной, слияние коралла и хорала, такой худенькой и нескладной, поскуливавшей в наивысшей точке плавления? Только что, увидав, как вдвоем идут ему навстречу — на Аде лица нет, ее мутит, но она покорна, а Кордула, яблочко с червоточинкой, однако смела, и обе, точно двое пленников, скованных одной цепью, бредут пред очи своего завоевателя, — Ван внутренне поклялся отомстить за надувательство рассказом учтивым, но исключительно подробным о последнем скандале в их школе, имеющем гомосексуальный, а может, и псевдо, подтекст (одного из старшеклассников, кузена Кордулы, обнаружили в комнате выборного старосты вдвоем с переодетой мальчиком девицей). Он увидит, как исказятся личики барышень, он предложит и им поведать ему что-нибудь эдакое. Но порыв этот иссяк. Он все еще не терял надежды хоть на мгновение избавиться от противной Кордулы и выкинуть что-то жестокое, чтоб из глаз противной Ады так и брызнули слезы. Но то было подсказано ему его amour-propre, a не их sale amour. Он и в могилу сойдет с избитым каламбуром на устах. Но почему же «грязной»? Разве испытывал он муки Пруста? Нет. Напротив: тайно представляя себе, как они ласкают друг друга, он испытывал покалывания порочного наслаждения. Внутренним, воспаленным оком он видел Аду ближе, ярче, она слагалась-сливалась из двух, отдаваясь вся, принимая все, что отдавалось ей: Корада, Адула. Внезапно Вана поразило, до чего эта коротышка графиня похожа на его первую шлюшечку, и зуд сделался еще острей.

Говорили про уроки, про учителей, и тут Ван сказал:

— Интересно, что ты, Ада, и ты, Кордула, думаете насчет такой вот литературной проблемы. Наш учитель французской литературы считает, что в трактовке любовной связи Марселя и Альбертины есть глубокий изъян. Коллизия ясна, если читателю известно, что повествователь — гомосексуалист, что милые пухлые щечки Альбертины не что иное, как милые пухлые ягодички Альберта. И теряет смысл, если от читателя ни предполагать, ни ждать нельзя, что он хоть сколько-нибудь осведомлен в отношении сексуальных наклонностей автора и, значит, сможет насладиться этим произведением искусства до последней капли. Мой учитель утверждает, что если читатель не осведомлен насчет порочных страстей Пруста, то подробное описание того, с какой ревностью следит гетеросексуальный мужчина за гомосексуалкой, остается для читателя нелепостью, так как обычный мужчина лишь посмеется, даже с неким удовольствием, над шалостями своей возлюбленной с ее подружкой. В итоге наш учитель считает, что роман, который может быть оценен лишь quelque petite blanchisseuse[172], копавшейся в грязном белье, в художественном отношении — ничто.

— О Боже, Ада, о чем это он? Про новый итальянский фильм, что ли?

— Ван, — устало сказала Ада, — пойми, наша группа продвинутого изучения французского в своей продвинутости не ушла дальше творчества Ракана или Расина.

— Закрыли тему! — отозвался Ван.

— У тебя же, по-моему, с Марселем перебор, — пробормотала Ада.

Чайная при вокзале была получастного свойства, заведовала ею супруга начальника станции при дурацком попечительстве школы. В чайной не оказалось никого, кроме стройной дамы в черном бархатном платье и в роскошной черной бархатной шляпе с широкими полями, но она сидела к ним спиной у «тоник- бара» и головы так ни разу и не повернула, однако Вана полоснуло мыслью, что она Тулузова кокотка. Наша угрюмая троица, найдя себе столик в уютном уголке, с банальным вздохом облегчения расстегнула плащи. Ван ожидал, что Ада снимет свою зюйдвестку, но она не сняла, так как ей не хотелось представать перед ним в виде угасающего Ромео.

(On fait son grand Joyce[173] после использования чьего-то petit Proust[174]. Приписка милым почерком Ады.)

(Ну, читай же дальше; тут весь В.В. Отметь даму за стойкой! Нацарапано Ваном в постели на весу.)

Ада потянулась за сливками, и Ван поймал и задержал, рассматривая, ее притворно неживую руку. Напоминает замершую в ладони, свернув крылышки, Камберуэльскую красавицу ^{62}, миг — и ладонь пуста. С удовлетворением Ван отметил, что ногти у Ады теперь длинные, заостренные.

— Надеюсь, дорогая, они не слишком у тебя остры? — спросил Ван многозначительно, чтобы дура Кордула поняла, что ей давно пора пройтись в «туалетную комнату», —