издадут, а после того пошлют войско реестровое или ополчение созовут. Не с Палия ли начнут?.. Теперь спасибо за хлеб-соль, мне пора.

— Может, ночевать останешься?

— Нет, поеду, до ночи еще далеко.

— Куда после Мазепы поедешь, если там ничего не добьешься?

— Добьюсь!

— А все-таки, если не добьешься?

— К Палию поеду.

— Оттуда надо бы и начинать, — сказал Корней Абазину, когда Братковский вышел за дверь. — Я тоже сегодня уеду.

— Что, дети дома плачут или жинку молодую оставил?

— Само собою, оставил, хоть и не свою… Я к тебе по делу. Семашко женится, вот я и приехал звать тебя на свадьбу. Всех скликаем. Погуляем так, как давно не гуляли. Даже к Мазепе Семен послал Цыганчука со свадебным платком.

— Он до сих пор верит в то, что Мазепа поможет нам?

— На Мазепу он никогда не надеялся, ты это знаешь. На Москву у него надежда, как и у всех нас.

— Я на свадьбу, Корней, не поеду: стар уже по свадьбам гулять. Съездим-ка лучше к Захарию. Негоже нам не свидеться с ним. Поговорим, тогда уж будем знать, ставить ли на нем крест.

— Ладно, поехали.

В тот же день они поехали к Искре. Поместье, в котором жил Искра, было богатое, с лесом, прудом и большим садом. Искра встретил их невесело. Он был под хмельком, а выпив с гостями, еще больше опьянел и стал жаловаться на свою долю. Окрестные польские шляхтичи были недовольны тем, что ему, Искре, пожаловали шляхетское звание, чуть ли не каждый день писали доносы, составили целую петицию новому королю; он, Искра, ясное дело, со своей стороны тоже пощипал их. Захарий говорил, что плюнет и на поместье и на шляхетское звание и вернется в свою старую тихую хатку. Абазин усердно поддакивал ему.

Потом Искра заснул. Корней уехал, а Абазин, дождавшись, пока Захарий проспится, завел с ним разговор снова, теперь уже с глазу на глаз. Он укорял Искру, посмеивался над ним, поддразнивал прелестями хуторской жизни, тишины и покоя. В конце концов он довел Искру до того, что Захарий решил немедля бросить надоевший маеток и возвратиться на старое место. Но Абазин отговорил его от спешки, посоветовал маеток продать. Мало, мол, на что могут сгодиться деньги, — полковая казна была не слишком богатой. Абазин уехал довольный тем, что вытащил товарища из ямы, в которую его так легко удалось заманить хитрому королю Казимиру.

Две недели гуляли свадьбу Семашки. По Фастову скакали верхами подвыпившие казаки, тонко выводили на возах дружки, дробно выстукивали коваными подборами пьяные гости, неся на плечах на Кадлубицу шинок вместе с шинкарем, который испуганно выглядывал из окна.

Женив Семашку, Палий, чтоб не стеснять молодых, построил себе новый просторный дом. Да и неудобно стало принимать послов и приезжих гостей в маленькой хатке. Казаки не раз говорили Семену:

— Раскидал бы ты, батько, свой шалаш и построил что-нибудь получше. Нам стыдно, что наш полковник в такой халупе живет.

Палий почти не жил в новом доме: как только выдавалось свободное время, шел в старый, где остался Семашко с молодой женой. Последнее время полковник ревниво следил за пасынком. Он побаивался, что Семашко после женитьбы прицепится к жениной юбке и охладеет к казацким делам. Полковник много занимался его воспитанием, старался привить ему честность, смелость, благородное чувство товарищества. Однако в своих советах и наставлениях не был назойлив. С каждым днем он все больше привязывался к Семашке и любовь к нему перенес и на Галю. Возвращаясь из поездок, всегда привозил то монисто, то дукачи, а то просто сладости. Когда Галя, звонко хлопая в ладоши, прыгала вокруг Палия, он старался казаться равнодушным, но выдавали прищуренные, сияющие счастьем глаза.

— Ну, ну, коза, разошлась уже, — с притворной строгостью говорил он Гале, которая подбегала то к Семашке, то к Федосье, то к нему. А у самого на сердце становилось легко и тепло.

«Хоть под старость нашел радость в детях», — думал полковник. Первую жену и дочь он вспоминал без печали и волнения. Может быть, потому, что в молодости редко видел и мало знал их. Жена рано умерла, дочь вышла замуж и отдалилась от него. Вначале он навещал ее довольно часто, но зять принимал его не очень радушно, а она не смела перечить мужу, И Палий перестал ездить к ним. Но отцовское чувство, приглушенное повседневными заботами и суровой жизнью, никогда в нем не угасало. Теперь оно, вспыхнув, пролилось на Семашку и Галю. Он мечтал сделать из него отважного воина, скажем, неплохого полковника. По вечерам Палий рассказывал Семашке о выдающихся военачальниках всех времен, о знаменитых исторических битвах и часто спрашивал: «Как, по-твоему, правильно он поступил?» Иногда набрасывал на бумаге расположение войск, окружал врага, расставлял засады. Потом неожиданно хлопал Семашку по плечу и говорил:

— Сложное это дело. Тут добре надо вертеть тем, что под оселедцем лежит… Вряд ли вывел бы ты сотни из такой ловушки…

Опасения полковника были напрасны. Хотя Семашко был счастлив с Галей, но покоя в семейной жизни не искал. Он был попрежнему молчалив и задумчив и все так же испытывал радость исполненного долга, когда выезжал с казаками в панские поместья мстить за крестьянские обиды. Такие поездки случались теперь довольно часто; казакам Палия терять было нечего — сейм издал указ о роспуске казацких полков на Правобережье. Не один пан вскакивал ночью, прислушиваясь, не доносится ли топот копыт. Магнаты нанимали отряды рейтар и выбивали казаков из поместий, где они находились на постое. Палий написал шляхте короткое письмо: «Извещают меня мои сотники, что вы казаков изгоняете из квартир, убиваете неповинных людей, так вот прошу вас, ваши милости, придержать зло при себе, ибо если мои люди лишатся там куска хлеба и квартир, то не быть вам до конца дней в добре, и если вы не очистите поместья и не уйдете прочь, я уничтожу вас». Шляхта отрядила посольство в Варшаву, к новому королю Августу II, избранному вместо умершего Яна Собесского. В ответ пришли универсалы. Король и коронный гетман требовали, чтобы казаки освободили Фастов и весь правый берег. Перед этим вернулся, переодетый иезуитским ксендзом, Тимко, которого Палий посылал в Варшаву. Он рассказал, что из Польши выступили войска под командой региментария Цинского.

Палий написал еще одно — последнее — письмо Мазепе, прося о помощи. Тот снова прислал равнодушный ответ, ссылаясь на мирный трактат между Россией и Польшей. Палий прочитал письмо Мазепы всей полковой старшине и сказал, что тот просто не хочет помочь: Москва не могла прислать ему приказ, чтоб не помогал правобережным казакам. Если бы Мазепа своей властью послал полки, то король не смог бы придраться.

Спешно отозвал Палий сотни из всех волостей и приказал никого не выпускать из города. В нескольких местах нарастили стены, укрепили главные ворота, а двое боковых ворот забили наглухо и засыпали камнями. Это было сделано вовремя, потому что через три дня к Фастову уже подходили польские гусары, артиллерия, немецкая пехота и панцырная кавалерия. Они шли с севера, хотя места там были труднопроходимые.

Началась осада города. За пять дней защитники отбили девять штурмов. Поле за городскими стенами было устлано вражескими трупами. Но и на кладбище в Фастове за эти пять дней выросло много новых могил.

После девятого штурма, который, как и предыдущие, не принес врагу успеха, начался беспрерывный обстрел города из всех вражеских пушек. На второй день бомбардировки в предместье на Кадлубице загорелись скирды. Пожар вспыхнул неожиданно, погасить его было невозможно. На скирдах металось