Как мне сейчас помнится, было нечто неправдоподобное в тех наших бруссанских днях. Начиная с оказанной нам встречи.

Все жители до единого, с грудными младенцами, с больными и немощными, высыпали на улицы. Со всех окон, всех галерей и оград свешивались ковры, расшитые покрывала, кое-где даже шелковые одеяла, халаты или платки – город был весь разукрашен до самых макушек своих многочисленных минаретов. Да и погода стояла – май! Из-за оград выглядывали деревья в цвету – грецкий орех, смоковница, виноградные лозы протягивали свои молодые, ярко-зеленые побеги, а темные, почти черные кипарисы пронзали эту хмельную, торжественную зелень, меж которой белели тяжелые цветы магнолии и желтые гроздья акаций. А сирень? Отчего не довелось вам увидеть Бруссу в густых зарослях майской сирени!

Среди всего этого весеннего празднества, расцветившего серые камни древней Бруссы, шествовала еще одна весна. Наш повелитель, в свите которого не было человека старше двадцати пяти, озарял Бруссу своей радостью. Юный, прекрасный, одаренный, богоподобный, Джем достиг вершины человеческого счастья.

Да, конечно, не ему одному улыбалась судьба, и другие Османы одерживали победы, приводили в Бруссу длинные цепи невольников, караваны с добычей: Орхан, Мурад, Баязид Молниеносный. Но никому из них аллах не дарил такого счастья в двадцать два года от роду, ни для кого другого не связал он воедино молодость и победу.

Нас принял Старый дворец. С трепетом перешагнул я его порог. Пусть Стамбул неповторим, второго такого города нет на свете. Но для нас, османов, Брусса означает больше – она святыня. Там покоится прах наших первых султанов. Старый дворец – свидетель самой ранней нашей истории: когда из полудикого пастушьего племени выросла грозная империя, наводящая страх на весь мир.

В Бруссанском дворце все было камнем – таким он и запомнился мне: плотный, внушительный холод. Он говорил о том, что воздвигали его владетели, для которых сирень не имела ценности, которые все мерили силой, властью, победами. Тем ярче выделялся в этой оправе Джем, золотистый агат в тяжелой глыбе гранита.

Джем в те дни отдавался неутомимой деятельности, он был сосредоточен, полон забот. Постигал науку власти. После того как – избегая пышных торжеств – Джем провозгласил себя султаном (второй султан за последнюю неделю!), он приказал начеканить серебряных монет с его тугрой и каждый день читать в мечетях молитвы во благоденствие его. Ничего больше. Этого было у нас достаточно, чтобы стать государем, поэтому он и вошел в историю как султан Джем. Султан, чья власть ограничивалась пределами одного города и длилась восемнадцать дней.

В эти дни к Бруссе стекались воины. При каждом их появлении Джем взглядом говорил нам: «Вот видите?» Не знаю, впрямь ли не замечал он того, что этих воинов отнюдь не так много, как он предрекал и как хотелось бы нам. То были группы от двадцати до пятидесяти человек, туркмены-кочевники или дружины юруков, приводившие в нашу столицу – средоточие смуты, как полагали они, – свои стада, своих жен и детей. С таким сборищем не удержать власти и уж тем более не завоевать.

Наше войско составляло самое большее пятнадцать тысяч сабель, когда – дело было уже в середине июня – в Бруссу пришла весть: на нас идет Баязид-хан Второй во главе войск, стоявших перед тем в Ункяр- чаири.

– Ты понимаешь, что это означает? – спросил меня Хайдар. – Это отборнейшие войска империи, в полном составе. Конечно, их собрало имя Завоевателя для новых завоеваний, Баязид получил их готовыми.

– Как знать! – возразил я. – Быть может, половина из них связывает свое будущее с султаном Джемом.

Но Хайдар усомнился.

– Не воображай, – сказал он, – будто солдаты рассуждают. Построили их, повели – они идут.

Я и без того был преисполнен тревоги. Один лишь Джем оставался недосягаем для нее. Он проводил дни среди своих войск, беседовал с военачальниками, составлял план предстоящей битвы. Было что-то сумасбродное в его стремлении забыть о правде – о численности Баязидовых войск, искушенности его полководцев, законном праве Баязида повести и выиграть этот бой. Джем, блистательный баловень судьбы, упрямо верил, что действительность должна отступить, подарив ему небывалую победу.

Под вечер лазутчики донесли, что Баязид стал лагерем в трех часах пути от Бруссы; Баязид желал сражения на открытом пространстве.

Мы находились вне городских стен, когда Джем получил это известие. Я видел, что оно смутило его: он рассчитывал на длительную осаду, во время которой в войске Баязида могли произойти всевозможные перемены, родиться благоприятные для нас настроения; к сражению в открытом поле Джем не был готов.

По дороге к Старому дворцу – мы тотчас повернули домой – Джем молчал в задумчивости. И только перед самой дверью обернулся ко мне:

– Ступай, Саади, приведи ко мне Сельджук-хатун!

Я не любила ложиться рано. Для почти девяностолетней старухи постель – все равно что могила. Да и предстоящая ночь мне не сулила покоя. Наутро должны были сойтись в битве войска моих внучатых племянников, могла ли я заснуть в предвидении такого утра?

Когда мне доложили, что меня хочет видеть некий Сзади, я как раз размышляла о глупости, какую совершил мой племянник, султан Мехмед, сделав братоубийство законом нашего рода. Я верю, что он пекся о благе империи, но для меня не менее важно и благо нашего дома. Даже последний пастух знает, что порода улучшается, когда оставляешь для расплода самое сильное животное из каждого окота. Откуда проистекает уверенность, будто первородный сын и есть наилучший? Зачем понадобилось Мехмеду самому оскоплять род Османов, отсекая все его боковые ветви?

Только мужчины способны на такое, считала я тогда, да и теперь тоже. Женщине не свойственно подобное узкомыслие. Я хочу этим сказать, что в душе осуждала объявленную законом вздорную выдумку Мехмеда.

Так вот, сообщили мне, что меня желает видеть упомянутый Саади. Я не помнила толком, кто это – скорее всего, один из тех порочных молодцов, что окружали Джема. Мехмед, как и все мы – я имею в виду наш род, – питал, видимо, к младшему сыну чрезмерную слабость, оттого и позволял ему жить среди