Лишь в полдень Джем призвал нас снова. Мы застали во дворе толпу: караманские беги, войсковые начальники. Они были одеты по-праздничному, со всеми знаками отличия. Но выражение лиц не соответствовало этому великолепию: лица были суровы, даже угрюмы. Тогда как Джем светился новым, незнакомым светом и был еще прекраснее, чем всегда. Словно уже одно дуновение власти преобразило его.

Заметив нас, Джем знаком велел нам приблизиться. Мы почувствовали, что невольно даже ступаем как-то иначе: перед нами стоял уже не прежний друг, а повелитель.

– Облачитесь в боевые доспехи! – повелел он. – Возьмите их у стражи!

Это было нам внове. Хайдар с трудом напялил слишком узкие для него штаны; пыхтя, застегнул тяжелый пояс с ножнами для меча и сабли. В другую минуту мы осыпали бы его градом насмешек, но теперь даже сами помогали обрядиться. «Вот я и стал Хайдар-агой!» – пошутил он, но и тут никто из нас не засмеялся.

Между тем Джем во дворе держал речь перед караманами. Я услышал только самый конец ее – она ошеломила меня. Ужели Джем и вправду такое надумал?

– …Мы не можем лишить высочайшего нашего брата того, что занято им, – Румелии.[13] Ибо не желаем усобицы, не желаем проливать кровь правоверных. Хотя и не рожденный в багрянице, Баязид завладел частью империи, и я не стану оспаривать ее. Но здесь, в Анатолии, колыбели нашей славной державы и родине Османов, я продолжу дело Мехмед-хана, Анатолию я под власть Баязида не отдам! Я воскрешу нашу первую столицу, Бруссу, и поведу сипахов к новым завоеваниям, чтобы у каждого сипаха было по наделу! Пусть Баязид возвращает в Румелии земли мечетям и странноприимным домам. Анатолия по-прежнему останется империей воинов!

«О Джем! Коли не знаешь, отчего не спросишь друга? Всегда надо требовать всего целиком – тогда, возможно, достанется хоть половина. И зачем объявляешь ты своим вельможам и военачальникам, что сам стремишься к разделу державы? Под этим ли знаменем вести войско к победе? Почему останавливает тебя кровь Баязида? Разве его остановит твоя?»

– Не нравится мне это! – шепнул мне на ухо Хайдар. – Посмотри на бегов.

Я посмотрел. Да, конечно, они были в недоумении. Ведь они рассчитывали победить под знаменами Джема, отстоять дарованные воинам права. Теперь же я увидел за их челом не совсем чистые помыслы: «Если Анатолия может принадлежать анатолийцам, отчего не отторгнуть Караманию для караманов?»

И еще кое-что вдобавок: старым воителям предначертания Джема с первой же минуты показались ребяческими, недостаточно обдуманными. Они справедливо приписали это его славе отличного борца и одаренного поэта. Однако теперь было не до состязаний и стихов.

– В Бруссу! – так закончил Джем свою речь. Глаза его сверкали, вдохновенное лицо пылало. Он совсем не заметил, какой отзвук вызвали его слова у слушателей.

– Да, не нравится! – повторил Хайдар. – Совсем иначе надо было браться за дело.

Простите мне небольшое отступление, но я хотел бы рассказать вам немного о Хайдаре. Было время, я дивился тому, что такого рода человек может быть поэтом, да еще и хорошим поэтом, – он не умел воспарять, был приземленным, простым и точным в суждениях. Говорили, что родом он из деревни, и так оно и было; наверно, отсюда проистекали все его слабые и сильные стороны. Трезвые опенки Хайдара раздражали меня, но, сам того не желая, я им подчинялся. Кто знает, впоследствии размышлял я, избери Джем своим доверенным не меня, а Хайдара, события, быть может, приняли бы совсем иной оборот? Но Джем любил в Хайдаре только его стихи – никогда бы он не раскрыл перед Хайдаром душу.

Караманы удалились в полном безмолвии – пошли распорядиться и седлать коней. Я знал – едва выйдя со Диора, они дадут волю языкам. Хайдар, до этого тайком наблюдавший за ними, подошел к нашему повелителю.

– Мой султан, – сказал он, стоя перед ним в уморительно узких штанах, – позволь мне пойти с ними!

– Зачем? – повернул к нему все еще пылавшее лицо Джем.

– Нам следует знать, что они замышляют. Мы зависим от них.

– Хайдар, – нетерпеливо оборвал его Джем, – дивлюсь я тому, что поэт мне предлагает это. Я доверяю своему войску и военачальникам.

Хайдар только пожал плечами. Я опасался, что правда, как всегда, на его стороне.

Еще засветло выступили мы в поход. Впереди ехали сипахи Якуб-аги. За ними следовали караманы – полуплемя, полувойско – во главе со своими предводителями, по-прежнему хмурыми, угрюмыми, явно недовольными. Затем ехала Джемова свита – наспех переодетые воинами певцы и поэты. Мы с трудом держались в седле; ноги, туловище разламывало у меня так, словно я шлепнулся с высоты аршинов в двадцать. А Хайдар лениво покачивался в седле, успев для облегчения передать свой щит оруженосцам.

За трое суток достигли мы Бруссы, ворота ее были заперты. Об осаде нечего было и думать – нас было меньше четырех тысяч.

Эта первая неудача смутила Джема. Он надеялся, по-видимому, что все города распахнут перед ним ворота и с кликами восторга признают своим государем.

– Саади, – подозвал он меня, – попробуем начать переговоры. Поезжай вместе с Хайдаром и Якуб-агой, объявите правителю города, что Брусса вновь станет нашей столицей. Лежащий в Бруссе прах Османа обретет покой, увидев воскрешенной ее былую славу.

– Знаешь, – сказал мне Хайдар по дороге, – Джем должен был выразить свое поручение яснее.

– Мне оно и так ясно, – с досадой ответил я.

– Нет, – упорствовал Хайдар. – Правитель спросит нас, чего мы хотим от города: воинов, хлеба или мяса. И намерены ли мы платить. А мы на это ответим, что Брусса станет столицей. Не маловато ли?

Как ни раздражало меня ворчание Хайдара, только благодаря ему мы вернулись не совсем с пустыми руками. Правитель Бруссы – старый и скудоумный паша, усланный сюда Мехмед-ханом, избавлявшимся таким образом от неспособных вельмож, – и впрямь встретил нас неприязненно. «Это успеется, – твердил