– Джема? – сморщил лоб главарь. – Дела минувшие, прошлогодний снег. У нас мало кто и помнит о нем. Держи свои деньги!

И заметив, что я опять хочу воспротивиться, приказал:

– Возьми их в уплату за песню о Лейле и Меджнуне! Я ее больше всех люблю.

И я пел о Лейле и Меджнуне. Некоторые стихи я пропускал, растеряв их в долгом своем странствии от Карамании до Бурганефа. «Э-э, да ты забыл о серне!..» – напоминал мне корсар, ведь он заплатил. Остальные слушали, довольствуясь тем, что я помнил. Разлегшись, кто на спине, кто на боку, моряки смотрели на меня, лица у них были торжественны. Поэзия заставила их смолкнуть, рассказ о великой любви давал очищение.

С того дня мне подают к каше еще и вяленой рыбы, не позволяют катить бочонок, когда мы сходим на берег за пресной водой. Я пою каждый вечер, но знаю, откажись я когда-нибудь, принуждать меня не станут – они понимают, что такое вдохновение. Саз снова послушен пальцам, я заставляю его шептать в печальных местах песни и заменять мой голос, когда устаю. Я снова господин и саза и слов – а ведь еще недавно не смел на это и надеяться.

Когда я смолкаю и все погружаются в сон, как будто я окурил их гашишем, я выхожу на палубу. Ночи холодные, небо непроглядно. Бодрствуют только трое: море, кормчий и я. Двое заняты делом, а я всматриваюсь в темноту. Мне чудится, будто я различаю ту часть неба, где всплывает солнце. Восток… Отчий дом… В последнее время я так привык к чудесам, что уже мог поверить даже этому: я возвращусь домой!

Еще не знаю, что стану я петь на площадях и пристанях – удовольствуюсь ли песнями о Лейле и Меджнуне, газелями Хафиза или Шахнамэ – богатством столь беспредельным, что может заполнить дни певца до конца его жизни, либо же моими собственными стихами, некогда рожденными в Карамании… Хотел бы я – не знаю, сыщутся ли во мне слова и сила, – сложить новую песню.

Песня об отечестве и изгнании, вот какую песню хочу я создать – я, полагавший, что у меня нет отчизны и что мой дом – весь мир, считавший изгнание простым путешествием, переменой места. Ценой тринадцати лет жизни я познал истину, которую и хочу оставить людям. Хочу поведать им, предостеречь.

«Мир не только огромен, – буду петь я, – мир еще и враждебен. Укройтесь от него в своем отечестве, в своем городе, в доме своем, отгородитесь в крохотном уголке большого мира, освойте и согрейте этот уголок, найдите себе одно какое-нибудь ремесло, занятие, дело, народите детей. Ухватитесь за что-либо в безбрежном потоке времени, в безбрежии вселенной. Изберите себе свою правду».

Нечто подобное спою я людям, если найду нужные слова. Тогда, быть может, перестанет преследовать меня Джем с его полнейшим одиночеством. Немного несправедливо было с моей стороны написать, что я заплатил за эту песню тринадцатью годами жизни. В сущности, заплатил за эту песню Джем. Всей своей жизнью.

Неопределенные мои занятия состояли в том, что я служил важным и, главное, щедрым господам, вот что я могу сказать о себе. Родился я на Кипре, но родиной своей считаю не Кипр, моя родина – весь Левант, я знал его как свои пять пальцев. И в этом своем качестве я был нарасхват: думаю, ясно почему. Хотя и был я богатым человеком, могу с уверенностью сказать, что редко кто отрабатывал полученную плату большим трудом и большим риском, чем я.

Мое имя вам уже один раз встретилось в деле Джема – в 1482 году я был схвачен в Венеции с письмом от Каитбая к султану Джему. Вас, наверно, удивило, что меня не прикончили, и, должно быть, вы нашли этому объяснение. Могу подтвердить ваши предположения – я получил тогда жизнь и свободу в обмен на клятву перейти на службу Венеции, продолжая служить Каитбаю. В связи с этим мне приходилось частенько обращаться к османским властям в Леванте – Венеция сносилась с Баязидом, прибегая к посредничеству таких, как я, и требовала хранить в полнейшей тайне дела, отлично известные христианскому миру: свои предательские действия не только в деле Джема, но и в борьбе христиан против Турции вообще.

Избавлю вас от описания тех трудностей, которые испытывает слуга двух господ, – жизнь моя десятки раз висела на волоске, но опасность, как и все на свете, имеет свою цену: платили мне хорошо.

В декабре 1494 года, когда я находился в Анталье – это порт на азиатском берегу, напротив Кипра, – ко мне прибыл тайный посланец. Я забыл упомянуть, что март, июль, сентябрь и декабрь я каждый год проводил в Анталье, где получал поручения из Венеции, иначе им было бы трудно найти меня, мое ремесло заставляло меня колесить по свету.

Незнакомец разыскал меня у Абу Бекира, моего антальского хозяина. Он был франком, это единственное, что я могу сказать с уверенностью, хотя одет он был как левантиец. Едва я ввел его к себе в комнату, как он предложил мне выложить на стол все оружие. Я знал, что вслед за тем он меня обыщет, поэтому сделал, как он велел.

– В этом месяце вы не дождетесь поручений от Венеции, – без обиняков начал незнакомец. – У ее стен стоит Баязид. Но зато вам предоставляется возможность оказать услугу державе более могущественной, чем Венеция.

Я даже и не спросил какой – об этом спрашивать не полагается. Изобразил некоторую нерешительность – дескать, надо подумать…

– О цене договоримся потом, – мигом смекнул незнакомец. – Предупреждаю, она будет невелика, потому что ваша задача не сопряжена ни с малейшей опасностью.

– Само собой! – процедил я. – Тому, кто платит, дело всегда кажется пустячным.

– Несколько недель назад из Ватикана удрал некий Саади, приближенный султана Джема. В той смуте, какая владела Римом в те дни, было не до него, хотя его побег был обнаружен в первый же вечер. Ныне же, когда положение Александра VI упрочено его договором с французами, упомянутый Саади должен быть найден. Естественно предположить, что на него возложено какое-то поручение. Последние годы султан Джем упорно отказывается вступить в соглашение с христианскими державами, не раз выражал радость по случаю одержанных Баязидом побед. Словом, по нашим предположениям, в отношениях между братьями наступила перемена. Что это? Всего лишь настроение Джема? Либо – несмотря на усиленный надзор – он сумел снестись с Баязид-ханом? Ответы на эти вопросы пока еще не найдены. Но вот, – продолжал незнакомец, – Саади тайно бежит из Рима; Саади, в отличие от Джема, находится в здравом уме. Мы подозреваем, что поручение, которое у него есть к Баязиду, может усложнить и без того тяжкие для Италии обстоятельства. Нельзя ни в коем случае допустить, чтобы Саади добрался до Баязида или даже вступил в контакт с османскими властями в Леванте.