достижения? «Я прекрасно знаю что они пока очень слабые». Слабые? «В каком смысле? По каким критериям ты судишь?» Выяснилось, что она просмотрела много спектаклей во время пребывания за границей и по ним оценивала свои успехи. Больше всего она прониклась постановками Пины Бауш и Маги Марэн. «Я не могу представить себе, чтобы японец был способен проникнуться современным европейским танцем. Это заблуждение». Я ей объяснил почему. «Например, ты утверждаешь, что тебе нравится современная музыка, ну, скажем, Джон Кейдж. Но при этом у тебя нет ни слуха, ни образования, ты не знаешь даже нот. Классический танец для тебя — непреодолимое препятствие. Японцам нечего противопоставить этому, абсолютно нечего, даже какойнибудь народный танец. Такие вот дела. От этого не уйдешь. Ты танцуешь настолько плохо, что потребовалась бы бесконечно малая величина, чтобы описать это ничтожество. И ни куда не денешься, это внутри тебя, в твоем теле, до мозга костей Я знаю, очень тяжело говорить себе, что ты дерьмо, но это единственное средство, чтобы вовремя одуматься. Соображаешь?» Ее реакция меня слегка удивила — она согласилась. Заплакала, но тихонько. Кажется, она поняла, какая была дура, когда стояла перед нашей дверью, решившись трахаться с кем угодно. Я видел, как она была потрясена прямолинейностью моего объяснения, сурового, но все же достаточно дружеского. На них нужно как следует наорать, чтобы они вытащили голову из задницы и принялись думать. Рейко была такой же. Они принимают строгость за проявление чувств, потому что начисто лишены таланта. Ровным счетом ничего, во что они верили, к чему стремились, не доставляло им ни малейшего удовольствия. Наверно, все эти девушки очень несчастны. Ну не существует для них никаких удовольствий, а есть только возможность превзойти самих себя! Ничего с ними не поделаешь. Я стал задавать ей вопросы более личного характера: «Ты никогда не пыталась обратиться в продюсерскую компанию?» — «При моем росте у меня нет ни одного шанса попасть в труппу. К тому же я терпеть не могу агентов. Я никогда не хотела стать звездой. И еще не нашла коллектив, в котором могла бы получить возможность совершенствоваться. Я же не принадлежу ни к какой школе». — «Есть ли у тебя кто-нибудь, кто тебя понимает?» — «Если вы имеете в виду близкого друга, то да, есть. Вернее, был… Нам пришлось расстаться».

Еще внизу, в баре, Санаэ не терпелось спросить меня, повлияет ли наша встреча на результат кастинга, поскольку она явно не понимала, почему в противном случае она должна терпеть такое обращение. Я прекрасно это видел. Наконец она решилась, кое-как ответив на мои расспросы о ее бывшем приятеле. Я заметил, что ей становится все хуже и хуже Ее лицо побледнело и стало совсем некрасивым. Вдруг она спросила: «А я буду танцевать в вашей комедии?» Ее голос был такой грустный, как голос какого- то древнего божества из предания, и он делал ее еще более уродливой. Потом она добавила, что ей, мол, все равно, покажется ли мне ее вопрос невежливым или нет. От этого у нее, наверное, задрожали колени и пересохло в горле. Она залпом выпила свой коньяк и мгновенно налилась пурпуром. Ну совершенно как деревенские девчонки на старых фотографиях! Странно было смотреть на ее поникшую фигуру, будившую во мне неуемное желание изнасиловать ее. «Я не вижу причины называть вам результат прямо сейчас, — произнес я холодно, — ты можешь предполагать все, что тебе угодно, твое дело. Результат будет объявлен для всех в последний день. Меня совершенно не волнует, о чем ты можешь размышлять. Хочешь, думай, что мы желаем лишь доставить себе удовольствие, оттрахав тебя. В любом случае мы так или иначе выберем актрису. Количество просмотров ограничено, а дублеры нам не нужны. Претендентка должна доказать, что она способна полностью сконцентрироваться, иначе не стоит и стараться. Уровень прослушивания еще более низкий, чем предусматривалось. Беседуя тут с тобой, мы хотим только удостовериться в силе твоей мотивации, в том, насколько ты готова посвятить свои тело и душу предложенной работе. Если ты уверена в себе — что ж, можешь уйти прямо сейчас. Понимаешь, о чем я?» «Да, понимаю», проговорила она, уронив голову. Я уже не помню ни ее лица, ни ее тела, но зато очень отчетливо помню тот момент и ее жест. Я молчал, как вдруг она заговорила сама, и очень серьезно. То, о чем она рассказала, позже случилось и у меня с Рейко. «Можно я расскажу вам о моем друге, с которым рассталась? Вы первый, с кем я говорю об этом. Между нами не было ничего такого. Я не собираюсь формировать у вас какое-то особенное мнение обо мне. Просто я считаю, вы способны понять эту штуку, что живет во мне… Я хотела бы рассказать об этом вам первому

Ему всего двадцать пять, но есть у него один недостаток. Он ни когда не работал, то есть я хочу сказать, у него никогда не было постоянной работы. Когда мы познакомились, он подрабатывал в аптеке. Как-то ночью я зашла туда купить кое-что, мы перебросились парой слов, потом я дождалась, пока закончится его смена, и мы пошли с ним поболтать в ночное кафе. Его воспитывали дед и бабушка. В течение двух часов он рассказывал мне о пережитых им обидах, даже от собственных родителей (я тоже ненавижу собственного отца). С той самой ночи, вернее с утра того дня, мы были вместе. Я поняла, что нужна ему. Во мне все таяло, когда я обнимала его тело, плечи, грудь. Я не могла от него оторваться. Когда он был рядом, я испытывала такую теплоту к нему, такое блаженство, которого не ощущала еще никогда. Как и любая женщина, каким-то материнским чутьем я угадывала, что и он испытывает ко мне те же чувства и понимает, что я не могу без него. Где он жил до этого, я не знала. У меня же была маленькая квартирка из двух комнат и шесть и четыре татами соответственно, куда он и переехал.

Он писал стихи и сценарии для пантомим, но никогда не пытался продать их или продаться сам, как это делаю я, ходя на прослушивания. Он довольствовался тем, что показывал свои произведения лишь узкому кругу друзей, тоже, как и он, перебивавшихся с хлеба на воду. Меня впечатляла его серьезность, и, в конце концов, мне стало ясно, что у него нет ничего общего с его ровесниками. Теперь-то я понимаю, что у него просто не хватало смелости, чтобы противостоять внешнему миру. С первого дня нашего знакомства я боялась его чем-то задеть, ранить. Никогда еще не встречала такого страдающего человека, причем страдающего по-настоящему, без притворства, ни среди своих, ни среди чужих знакомых.

Его родители были в разводе. Сначала он жил у своей матери, но она нашла себе нового мужа. Тогда он переселился к деду с бабкой. Он учился еще в начальной школе и был вынужден совершать длиннющие переезды, чтобы повидаться с отцом или с матерью. Переезды на электричке. Он говорил, что стал специалистом по части езды зайцем. Потом его отдали в специальную школу, где его били. После третьего такого случая дед с бабушкой его забрали, и он стал вымещать накопившееся зло на них. Както он мне признался, что был готов их убить сотни раз. Тем не менее, они относились к нему с большой любовью и сильно переживали за его судьбу. Я не знаю, как это можно объяснить, но он был наиболее жесток как раз с теми, кто проявлял к нему наибольшее внимание. Мне это прекрасно известно: мой отец время от времени поколачивал маму, а потом и меня. Мой друг был слишком слаб для того, чтобы просто освободиться от всех нанесенных ему обид. «Только в невинности есть истина». Глупая поговорка. Но он объяснил мне, что, по сути, на этом принципе основаны все художественные формы и средства выражения, которые только известны в Японии. Для меня это явилось открытием, за которое я до сих пор ему признательна.

Мы прожили вместе чуть больше двух с половиной лет. Мы ни разу не путешествовали вдвоем, я не припомню, чтобы мы ели что-нибудь особо вкусненькое. Но мы были счастливы. Ни кто друг другу ничего не запрещал. Когда я уехала за границу, он не работал; он сидел один в комнате, как улитка в раковине. Он был очень мрачным юношей. На полном серьезе он говорил, что мог бы ждать меня вот так неделями, если бы это потребовалось. Пока меня не было, он носил мои вещи — шарфы, бусы, ну и тому подобное. А я была счастлива, что он говорит мне об этом. Денег у нас было почти всегда в обрез, мы даже не могли позволить себе сходить в ресторан. Я покупала самый дешевый рис, которым добавляла во все блюда. Есть мы старались один раз в день. Но да же об этой особенности нашей совместной жизни я не сожалею Я не смогла бы насмехаться сейчас, потому что тогда это было чем-то обязательным для меня. Я поняла, что то, для чего нет ни какой необходимости, никогда не случается. Однако именно я первая заговорила о разрыве. Дело не в боязни того, что мы мог ли уничтожить один другого, и не в лишениях, которые меня до стали. Я не знаю, как это объяснить, как я вообще могу объяснить такое? Я чувствовала, что где-то что-то не так, и это ощущение все возрастало. Уйдя от него, я даже упрекнула себя за эгоизм. Он же никогда, никогда не упрекал меня в чем бы то ни было. «Сана, я понимаю тебя», — твердил он. Ах да. У него была привычка называть меня «Сана», и мне это очень нравилось. Мне нравилось, что мое имя приобрело иное звучание. До него никто так меня не называл. «Сана, по твоим словам, у нас с тобой были чудесные мгновения», — сказал он мне в последнюю ночь. Услышав это, я впервые поняла, что любила его, что могла любить мужчину, его слова, всё, всё, чем он был. Я разревелась и проплакала всю ночь. Слезы были средством оправдать себя в своих же глазах. Я пони мала, что факт моего ухода от человека, которого я любила, был таким же проявлением слабости. Это было странное ощущение глубочайшей тоски и одновременно облегчения. Я вдруг поняла, что свободна. Сказать по правде, вот уже десять дней, как я его бросила. И все