Через несколько дней мне снова пришлось проходить мимо станции, и меня опять остановил тот же верзила-сержант. Я полез было за пропуском, но он тряхнул головой и сказал, чтобы я немедленно отправлялся к начальнику станции. Не понимая, в чем дело, я пошел на станцию; в комнате начальника меня ждал не он, а Громов. Он сидел за столом и пил чай. Я так и застыл в дверях. Кандалы с его ног исчезли. Он подал мне знак рукой, приглашая войти.

– А-а-а! Лейтенант Мамия! Сколько лет, сколько зим! – добродушно начал Громов, так и сияя улыбкой, и предложил мне папиросу. Я покачал головой.

– Девять лет прошло, бог ты мой, – продолжал он, доставая спички и закуривая. – Или восемь? Впрочем, какая разница? Главное – ты жив и здоров. Какое счастье – встретить старого друга. Тем более после такой ужасной войны. Правильно? Послушай, как же ты вылез из того чертова колодца.

Я молчал, точно язык прикусил.

– Ну да ладно. Выбрался – и молодец! Смотри, руку где-то потерял. И по-русски навострился. Отлично! Просто замечательно! А рука? Ну что рука… Самое главное – что ты живой.

– Это не от меня зависело. Жив я не потому, что мне так захотелось, – отозвался я.

Громов рассмеялся во весь голос.

– Интересный ты малый, Мамия. Здорово у тебя получается: вроде и жить не хотел, а выжил. В самом деле интересно. Но меня не проведешь, нет! Обыкновенный человек один из такого глубокого колодца никогда не вылезет. А потом надо было еще через реку переправиться, в Маньчжурию. Да ты не бойся. Я никому не скажу.

Ну, все. Хватит об этом. А меня, видишь, разжаловали, теперь я простой заключенный. Но вечно торчать в этой дыре, камни здесь дробить не собираюсь. У меня и сейчас там, в Центре, сил хватает, за счет этого я и здесь с каждым днем вес набираю. Скажу откровенно: мне нужны хорошие отношения с японскими пленными. В конце концов, показатели шахты зависят от того, сколько вас и как вы будете выкладываться. Нет, с вашим братом нужно считаться, иначе дело не пойдет. Хочу, чтобы ты мне помог. Ты служил в Квантунской армии, в разведке. Храбрец, по-русски говоришь. Согласишься быть у меня на связи – смогу вам помочь кое в чем. По-моему, неплохое предложение, а?

– Шпионить мне никогда не приходилось, и заниматься этим я не буду, – объявил я.

– Разве я прошу на меня шпионить? – примирительно сказал Борис. – Ты не так меня понял. Я говорю, что по возможности постараюсь облегчить вам жизнь. Предлагаю ладить и чтобы ты помог в этом деле, стал посредником, что ли. Только и всего. Послушай, лейтенант! Я могу вышибить отсюда этого грузинского говнюка, «члена Политбюро». Правда! Вы же его лютой ненавистью ненавидите. Если мы его спихнем, вы сможете получить частичное самоуправление, создавать комитеты, иметь свою организацию. По крайней мере, охранники не будут издеваться над вами, как сейчас, когда они творят, что хотят. Ведь вы сами этого добиваетесь. Так?

Борис был прав. Мы давно уже ставили эти требования перед лагерным начальством, но неизменно получали категорический отказ.

– И что для этого нужно? – спросил я.

– Почти ничего, – сказал он, широко улыбаясь и разводя руками. – Мне нужны тесные, хорошие отношения с японцами. Нужна их помощь, чтобы выпроводить отсюда группу товарищей, с которыми, мне кажется, будет трудновато найти общий язык. Интересы у нас, во многом, – одни и те же. Почему бы тогда нам не объединиться? Как американцы говорят? Give and take. Ты мне – я тебе. Ты мне помогаешь – я тебе ничего плохого не делаю. Жульничать никто не собирается. Я не прошу, чтобы ты меня любил. Были между нами недоразумения, что и говорить. Но я за свои слова отвечаю. Если что обещаю, значит, так оно и будет. А что было, то быльем поросло.

Давай-ка подумай как следует, и чтобы через несколько дней был четкий и ясный ответ. Стоит попробовать, вы же ничего не теряете. Согласен? И запомни, лейтенант: этот разговор должен оставаться между нами. Можешь рассказать о нем только тем людям, которым доверяешь на все сто. Несколько человек из ваших ходят у начальства в доносчиках, стучат обо всем. Смотри, чтобы до них это не дошло. Если они узнают – плохо дело. Я здесь пока не всесилен.

Вернувшись в зону, я решил тайком переговорить кое с кем о беседе с Борисом и остановил свой выбор на одном подполковнике – человеке смелом и решительном, с хорошей головой. Он командовал войсками, которые заперлись в горной крепости на Хингане и до последнего, даже когда Япония уже капитулировала, отказывались поднять белый флаг. В лагере среди японских военнопленных он слыл главным авторитетом; русским тоже приходилось с ним считаться. Утаив то, что случилось на Халхин-Голе с Ямамото, я рассказал ему о Громове – о том, что раньше он был офицером госбезопасности и какое предложение сделал. Идея избавиться от командовавшего шахтой и лагерем партийного начальника и добиться для японцев хоть какого-то самоуправления, похоже, его заинтересовала. Я предупредил, что Борис крайне опасен, настоящий зверь, мастер плести интриги, ему нельзя безоглядно доверять. «Может, ты и прав, – отвечал подполковник. – Но он правильно сказал: терять нам нечего». Я не нашел, что возразить. Действительно, если из этой сделки что-то получится, хуже, чем сейчас, не будет. Как же я ошибался! Верно говорят: ад – все равно что бездонный омут.

Несколько дней спустя я устроил подполковнику встречу с Борисом в укромном месте и был у них переводчиком. Поговорив с полчаса, они договорились, условившись держать все в тайне, и пожали друг другу руки. Как дальше пошли дела – не знаю. Прямых контактов они избегали, чтобы не привлекать внимания, вместо этого часто обменивались по какому-то тайному каналу шифрованными посланиями. На этом моя посредническая миссия закончилась. И подполковник, и Борис соблюдали строгую конспирацию, и это меня во всех отношениях устраивало. Будь моя воля, я бы с Громовым больше никаких дел не имел. Но, как позже выяснилось, это было невозможно.

Спустя месяц, как и обещал Борис, грузинского «члена Политбюро» отстранили по распоряжению из Центра, и через пару дней вместо него прислали из Москвы другого партработника. Прошло еще два дня, и за одну ночь кто-то задушил сразу трех японских пленных. Для имитации самоубийства их повесили на балках потолка, но никто не сомневался, что с ними расправились сами японцы. Скорее всего, это были те самые стукачи, о которых говорил Громов. Виновных искать не стали, спустили дело на тормозах. К тому времени власть в лагере уже почти целиком перешла в руки Бориса».

Выйдя в сад, я отодвинул крышку колодца, наклонился, чтобы посмотреть вниз. Оттуда на меня, как обычно, глянул густой мрак. Колодец я знал как свои пять пальцев, и он казался частью моего собственного тела. Пропитывавшая его темнота, запахи, гулкая тишина стали частью меня самого. В некотором смысле о колодце я знал больше, чем о Кумико. Конечно, память о ней была еще очень свежа. Стоило закрыть глаза, и я слышал ее голос, до мельчайшей черточки вспоминалось ее лицо, тело, жесты. В конце концов, мы шесть лет прожили с ней под одной крышей. Но теперь я заметил, что уже не все в ней представлялось мне таким же, как раньше. А может, просто пропала уверенность, что картинки не расплылись в голове и память по-прежнему цепко удерживает образ Кумико. Точно так же я никак не мог вспомнить, как загибается хвост у вернувшегося домой кота.

Я сел на край колодца, засунув руки в карманы пальто, и посмотрел по сторонам. Собирался холодный