— Все в порядке, — ответил я. — Просто решил проверить перед выездом.
— Понятно, — снова улыбнулась она. И я вспомнил другую девчонку, с которой учился еще в старших классах. Большая умница, дружить с ней было весело и легко. После школы поступила в университет, выскочила за ультралевого радикала, родила ему двойню, а потом бросила мужа с детьми и исчезла в неизвестном направлении. Миновало полжизни — и я вспомнил ее, глядя на девчонку из автопроката. Кто мог тогда представить, что семнадцатилетний ангел, обожающий Сэлинджера и Харрисона91, через несколько лет родит двойню революционеру и сгинет черт знает куда?
— Жаль, что не все клиенты такие осмотрительные, как вы, — посетовала девчонка. — У последних моделей эти компьютерные панели такие навороченные — никто даже не пытается в них разбираться. А потом на проблемы жалуются.
Я кивнул. Слава богу. Выходит, не я один такой троглодит.
— Скажите, какой кнопкой здесь извлекают квадратный корень из ста восьмидесяти пяти? — спросил я.
— Боюсь, вам придется подождать следующей модели! — засмеялась девчонка. — А это у вас Боб Дилан?
— Он самый, — сказал я. Играла «Положительно 4-я улица». Положительно, хорошие песни и через двадцать лет хороши.
— Все-таки Боба Дилана ни с кем не спутаешь, — убежденно сказала она.
— Потому что его гармошка еще ужасней, чем у Стиви Уандера92?
Она опять засмеялась. Я поймал себя на том, что мне нравится ее смешить. Как ни странно, я еще способен смешить симпатичных девчонок.
— Нет, конечно, — ответила она. — Просто у него голос особенный. Как у ребенка, который смотрит на дождь из окна.
— Отличное сравнение, — оценил я. И правда, здорово сказано. О Дилане я прочитал книг пять или шесть, но такого сравнения не встречал. Точного и тонкого. От моей похвалы девчонка порозовела.
— Ну, не знаю... Просто я так чувствую.
— Подобрать к чувствам слова непросто, — улыбнулся я. — Все мы что-нибудь чувствуем. Только мало кому удается сказать.
— Я мечтаю написать книгу, — призналась девчонка.
— Могу спорить, это будет очень хорошая книга, — уверенно сказал я.
— Спасибо, — улыбнулась она.
— И все-таки сегодня ваши ровесницы не слушают Боба Дилана.
— А я вообще люблю старую музыку. Дилана, «Битлз», «Дорз», «Бёрдз», Джими Хендрикса и все такое.
— Это здорово... — Я посмотрел ей в глаза. — Нам бы как-нибудь встретиться, поболтать...
Она улыбнулась и чуть заметно склонила голову набок. У каждой симпатичной девчонки найдется триста разных ответов на подобные предложения. Как для сверстников, так и для тридцатипятилетних разведенных холостяков.
— Спасибо, — сказал я ей и тронул машину с места. «Застрявший в драндулете под Мемфис-блюз опять»... После разговора с девчонкой настроение резко улучшилось. Выбирая «карину-1800», мой внутренний голос не прогадал.
Табло на панели показывало 16:42. Пустое, без солнца небо заливали сумерки. Я ехал домой, тормозя у каждого светофора. Это не обычная воскресная пробка: целый квартал парализовало аварией. Зеленая спортивная легковушка вляпалась в восьмитонный грузовик с бетонными плитами и теперь напоминала пустой картонный ящик, на который уселся чей-то огромный зад. Когда я подъехал, вокруг уже суетились полицейские в черных дождевиках, а груду зеленого лома цепляли тросом к огромному эвакуатору.
Авария задержала меня на полчаса, но до встречи с библиотекаршей время еще оставалось. Я закурил и, слушая Дилана, попытался представить, что значит быть женой революционера. С одной стороны, революционер — все-таки не профессия. А вот политик — профессия. Но революция ведь тоже политика, как ни крути. Я вконец запутался и помотал головой.
О чем говорит такой муж за ужином после работы? Неужели о том, насколько назрела сегодня революционная ситуация?
Боб Дилан затянул «Как последний хмырь». Я плюнул на революцию и решил помычать с Диланом. Все мы стареем.
34
Летят птицы. Проплывают над мерзлым склоном Западного Холма, исчезают с глаз.
Греясь у печки, я пью заваренный Полковником чай.
— Сегодня опять пойдешь сны читать? — спрашивает старик. — Смотри, к вечеру так заметет — на холм не заберешься. Что, не можешь хоть денек отдохнуть?
— Как раз сегодня нужно сходить обязательно, — отвечаю я.
Старик качает головой, выходит из комнаты и вскоре возвращается с парой зимних ботинок.
— На-ка, примерь. В этих не поскользнешься. Ботинки мне в самый раз. Добрый знак.
Пора. Я заматываю шею шарфом, надеваю перчатки и шапку, которую одолжил мне Полковник. Сую в карман сложенный аккордеон. Не знаю, почему, но я привязался к нему так, что не хочу расставаться.
— Будь осторожнее, — говорит старик. — Трудное у тебя сейчас время. Какое решение ни примешь — обратной дороги не будет.
— Да, — отвечаю я. — Я понимаю.
Как и следовало ожидать, яму порядком замело. Вокруг уже ни стариков, ни инструментов. Можно не сомневаться — к утру снег похоронит яму целиком. Я стою перед ней и смотрю на падающие хлопья. А они все гуще — за несколько метров уже ничего не разглядеть. Я снимаю черные очки, прячу в карман, заматываю лицо шарфом до самых глаз и спускаюсь по склону. Рифленые подошвы скрипят на ходу. Иногда из леса доносятся крики птиц. Не знаю, каково птицам в такую метель. А что сейчас делают звери? О чем они думают в таком непролазном снегу?
Я прихожу в Библиотеку на час раньше обычного, но она уже ждет меня, затопив печку. Приняв у меня пальто, отряхивает налипший снег и помогает сбить с ботинок кусочки льда.
Я был здесь только вчера, но мне уже не хватает Библиотеки. Желтой лампы под матовым абажуром, тепла печки, аромата закипающего кофейника, старых воспоминаний, осевших по углам невидимой пылью... И ее — спокойной, в любую секунду готовой прийти на помощь. Всего этого мне уже так давно недостает. Расслабившись, я погружаюсь в уют Библиотеки. Очень скоро я потеряю этот тихий мир навсегда.
— Сейчас поешь? Или позже?
— Вообще не буду, — говорю я. — что-то не хочется.
— Ладно, проголодаешься — сразу скажи. Может, кофе?
— Давай.
Я вешаю над огнем мокрые перчатки и, фея пальцы, смотрю, как она разливает по чашкам кофе. Одну чашку ставит мне, а с другой садится за стол.
— Жуткий снег, — говорю я, — Ничего не видно.
— Да уж... Теперь зарядит на несколько дней. Пока все тучи на землю не выпадут.
Я сажусь напротив и смотрю ей в лицо. Невыразимая тоска опять словно затягивает меня куда-то.
— Когда кончится снег, наметет такие сугробы, каких ты никогда не видел, — говорит она.
— И, наверно, никогда не увижу. Она смотрит на меня.
— Почему? Каждый может смотреть на снег.
— Давай, мы сегодня не будем читать сны? Просто поговорим, — предлагаю я. — Это очень важно. Я хочу рассказать тебе кое-что и послушать, что ты об этом думаешь. Согласна?
Даже не представляя, о чем я, она сцепляет ладони и кивает, глядя сквозь меня.
— Моя тень умирает, — начинаю я. — Сама понимаешь, такую суровую зиму ей не пережить. Если она умрет, я навсегда забуду, кто я такой. Поэтому я должен решить кое-что важное. Это касается и меня, и
