Я качаю головой.

— Нет. Дело не в этом... Хотя, конечно, я был бы рад.

— Так в чем же дело? Разве я не нужна тебе?

— Нужна. Но мы не должны с тобой спать. И дело даже не в том, кто кому нужен.

Она задумывается, протирая череп. Я же, задрав голову, разглядываю желтую лампу, свисающую с потолка. Как бы я ни окаменел внутри, как бы ни стискивала зима свою Стену вокруг меня, спать с этой женщиной сейчас я не должен ни в коем случае. Если это произойдет, я провалюсь в хаос, и проклятое чувство потери станет просто бездонным. Я уверен: сам Город хочет, чтобы я с ней переспал. Тогда ему будет легче получитьменя.

Она ставит передо мною вытертый насухо череп, и я, не двигаясь несколько секунд, разглядываю ее руки. Я пытаюсь прочесть в ее пальцах какой-то смысл. Бесполезно. Просто десять пальцев и ничего более.

— Расскажи мне о матери, — прошу я.

— О маме? Что, например?

— Да что угодно.

— Понимаешь... — говорит она, не отнимая ладоней от черепа. — По-моему, к маме я относилась как-то особенно. Конечно, это было очень давно, я не помню, но ни к отцу, ни к сестрам я ничего похожего не чувствую. Странно так...

— Но так уж человек устроен. Никакого равновесия. Как река. Меняются берега — меняется течение.

Она улыбается.

— Но ведь тогда получается несправедливо...

— Вот именно, — киваю я. — Разве ты не тоскуешь по матери даже сейчас?

— Н-не знаю...

Она поворачивает череп на столе и рассматривает его со всех сторон.

— Что — слишком отвлеченный вопрос?

— Вот-вот... Что-то вроде...

— Ну, тогда поговорим о чем-нибудь другом, — предлагаю я. — Ты помнишь, что любила твоя мать?

— Да, очень хорошо. Она любила солнце, прогулки на свежем воздухе, летний пляж на Реке, и еще — повозиться с каким-нибудь зверем. Когда было тепло, мы с ней долго гуляли вдвоем. Люди в Городе никогда не гуляют. Не то, что ты, как я заметила.

— Да, я тоже люблю гулять, — говорю я. — И солнце люблю, и пляж... А что еще ты вспоминаешь?

— Ну... еще мама любила дома разговаривать сама с собой.

— О чем?

— Я не помню. Но это не было обычным бормотанием. Я не могу объяснить как следует, но... для мамы это имело какой-то особенный смысл.

— Особенный?

— Да. Она как-то странно ставила ударения и растягивала слова. Ее голос звучал, как ветер, — то крепче, то тише...

Не отрывая взгляда от ее пальцев, я еще раз копнул свою память поглубже. На сей раз лопата уперлась во что-то твердое.

— Это песня, — сказал я.

— А ты тоже умеешь так разговаривать?

— Песню не говорят. Песню поют.

— Ну-ка, спой.

Я набираю в грудь воздуха, пытаюсь припомнить хоть одну мелодию — и не могу. Мое тело растеряло все песни. Я закрываю глаза и выдыхаю.

— Бесполезно. Не помню, что петь.

— А что нужно, чтобы ты вспомнил?

— Проигрыватель с пластинкой... Хотя откуда он здесь. Или какой-нибудь инструмент. Если найти инструмент, он напомнит мне, как поются песни.

— А как этот инструмент выглядит?

— Они бывают разные. Сотни видов. Все не опишешь. Играют на них тоже по-разному. И по форме разные, и по величине: от махины, которую еле поднять вчетвером, до малютки на ладони.

Я говорю это ей, и мне кажется, будто узелки моей памяти понемногу распутываются. Или просто потихоньку налаживается моя жизнь?

— Погоди-ка... Возможно, такие штуки найдутся здесь, в архиве. Эта комната только называется «архив» — на самом деле там просто свалены разные вещи из старых времен. Я сама туда почти не заглядываю, и что там — не знаю... Хочешь посмотреть?

— Давай, — соглашаюсь я. — Все равно я сегодня больше ни одного сна не прочитаю.

Мы проходим вдоль полок с черепами до двери хранилища. Перед нами — дверь с матовым стеклом, точь-в-точь как та, что вела в библиотеку. На оловянной ручке — тонкий слой пыли, но дверь не заперта. Моя спутница зажигает фонарь, и в его желтоватом мерцании по стенам узкой комнаты разбегаются причудливые тени предметов, горой наваленных на полу. В основном — чемоданы и дорожные сумки. Между ними попадаются какие-то коробки, футляры, зачехленные теннисные ракетки, но не часто. Полная комната сумок и чемоданов. Штук сто, не меньше. Все покрыты мистическим слоем пыли. Я не знаю, откуда они все попали сюда, — но открывать и проверять содержимое каждого ни сил, ни желания нет.

Я открываю на пробу один футляр. Белесая пыль, будто снежная пороша, опадает с крышки на пол. Перед глазами — несколько рядов блестящих круглых кнопок из старого, потемневшего металла. Некоторые совсем стерлись и почернели.

— Знаешь, что это?

— Нет, — отвечает она, встав за моей спиной и сложив руки на груди. — Никогда такого не видела. Это и есть Инструмент?

— Это пишущая машинка. Ей печатают буквы. Очень старая.

Закрыв футляр, я ставлю машинку на место и, приподняв крышку, заглядываю в большую тростниковую корзину по соседству. Набор для пикника. Ножи, вилки, глиняные тарелки и железные кружки, пачка пожелтевших от времени салфеток. Вещи из старых времен. Из эпохи, когда еще не было одноразовой посуды.

Огромная походная сумка из свиной кожи полностью забита вещами. Костюмы, рубашки, галстуки, носки, нижнее белье — все изъедено молью, подпорчено временем и уже никогда никому не пригодится. Я откапываю набор туалетных принадлежностей и плоскую флягу для виски. Зубная щетка и помазок для бритья окаменели, а из фляги, когда я отвинчиваю крышку, абсолютно ничем не пахнет. И это все. Ни книг, ни газет, ни блокнотов.

Я открываю наугад еще несколько чемоданов и сумок, но все они набиты примерно тем же: одежда и самое необходимое. Словно их хозяева собирались впопыхах и паковали вещи в последний момент, то и дело что-нибудь забывая. Очень странное зрелище. Обычно багаж путешественника не ограничивается одеждой и туалетным набором. В этих же чемоданах абсолютно ничего не говорит о привычках и личных особенностях хозяев.

Одежда, в основном, простая. Нет роскошных нарядов, но нет и тряпья. Между хозяевами этих вещей не чувствуется никакой разницы — ни в эпохе, ни во времени года, ни в возрасте. Непонятно даже, мужские они или женские. Пахнет все одинаково. И никаких имен. Словно кто-то старательно уничтожил все, что напоминало бы о владельцах этих вещей. В архиве царит Вечность, которая избавляет любые вещи от необходимости принадлежать и носить названия.

Я открываю чемоданов пять или шесть — и на том останавливаюсь. Все слишком пыльное — похоже, инструментов в этой комнате нам не найти. Если где-нибудь в Городе и хранят инструменты, то уж явно не здесь.

— Пойдем отсюда, — говорю я. — Здесь слишком пыльно, у меня слезятся глаза.