Мы замерли и прислушались. И действительно: темноту впереди пронизывал странный гул. Совсем слабый — не скажи она, я бы и внимания не обратил. То ли птица как-то низко поет, то ли трутся друг о друга чугунные плиты. Этот гул не прерывался — лишь становился сильнее. Он забирался под одежду и полз по спине огромным холодным червяком. Убийственный инфразвук на пределе человеческого восприятия.
Воздух вокруг заколыхался. Тяжелый, неповоротливый ветер плеснул в нас грязной волной. Ветер этот сочился влагой и холодом. А еще — абсолютной уверенностью в том, что сейчас что-то произойдет.
— Что это? Землетрясение? — спросил я.
— Это не землетрясение, — ответила она. — Это гораздо хуже.
22
Как и предсказывал старик, над Городом теперь каждый день висит пепельный дым. Его столб поднимается над Яблоневым лесом, улетает в небо и теряется среди туч. Если долго смотреть, начинает казаться, будто именно в Яблоневом лесу производят для Неба тучи и облака. Дым встает над горизонтом каждый день ровно в три, а исчезает каждый день по-разному. Смотря сколько зверей сегодня замерзло. После особенно страшных снегопадов дым валит, как из вулкана, несколько часов подряд.
Я гляжу на дым — и не понимаю, почему люди никак не оберегают зверей.
— Почему не построить для них хотя бы какой-то загон? — спрашиваю я за шахматами у Полковника. — Отчего мы никак не защищаем их от снега и ветра? Ведь вовсе не обязательно строить что-то большое. Простенький забор да крыша над головой спасли бы многих.
— Бесполезно, — отвечает старик, не отрываясь от доски. — Даже если им построить загон, они в него не пойдут. Зверюги спят в долине много веков подряд. И не перестанут спать под открытым небом, даже если это будет стоить им жизни. На морозе, под всеми ветрами, в снегу.
Полковник ставит своего епископа перед моим королем, укрепляя оборону. С флангов меня атакуют два единорога. Старик терпеливо ждет, когда я-таки сделаю ход.
— Вас послушать — получается, что они сами ищут страданий и смерти.
— В каком-то смысле так оно и есть. Но для них это все — природа. И холод, и все невзгоды... Для них это что-то вроде спасения.
Он замолкает, и я подкрадываюсь своей обезьяной под его стену. Хочется посмотреть, чем ответит стена на этот маневр. Старик и в самом деле почти попадается в ловушку, но в последний момент передумывает и вместо стены отводит назад рыцаря, усиливая и без того плотный частокол фигур в обороне.
— Я смотрю, ты тоже привыкаешь хитрить! — смеется он.
— Ну, до вас мне еще далеко... — улыбаюсь я в ответ. — Но все-таки — что для зверей означает «спасение»?
— Возможно, они находят избавление в смерти. Они ведь действительно возрождаются. По весне, в новом потомстве...
— А потом молодняк вырастает — и умирает в таких же муках? Зачем это им нужно — мучиться из года в год?
— Так устроено, — отвечает старик. — Твой ход. Пока не завалишь моего епископа, о победе и не мечтай.
Трое суток беспрерывно валит снег, а затем вдруг наступает удивительно ясная погода. Солнце выплескивает лучи, и по всему Городу разбегаются искры капели. С веток то и дело падают, шлепаясь о землю, огромные комья снега. Я сижу в комнате и, плотно задернув шторы, спасаюсь от яркого света. Но, толстым шторам вопреки, свет все-таки достает меня, как от него ни прячься. Обледеневший Город сверкает, словно бриллиант искуснейшей огранки, преломляя лучи солнца как ему вздумается, посылая их в комнату под кривыми углами, и они-таки впиваются в мои воспаленные глаза.
В ясный зимний день я лежу на кровати, уткнувшись в подушку, и слушаю пение птиц. Прилетают самые разные — они садятся на подоконник, перепархивают на другие окна. Они хорошо знают, что жители Резиденции рассыпают на подоконниках хлебные крошки. Я слышу, как во дворе собираются старики — поболтать на закате. И только я лежу здесь один, отрезанный от солнечной Благодати.
Когда солнце заходит, я поднимаюсь с постели, промываю глаза холодной водой, надеваю черные очки и, спустившись с холма, направляюсь в Библиотеку. Но мои сожженные солнцем глаза болят, и на много снов меня не хватает. я успеваю прочитать лишь сон-другой, и сияние старых черепов начинает колоть мои зрачки. Голова забивается мокрым песком, кончики пальцев немеют.
В такие минуты Библиотекарша вытирает мне лицо полотенцем и дает выпить жидкого супа или горячего молока. И молоко, и суп вначале кажутся странно терпкими, язык делается шершавым. Но постепенно я привыкаю и различаю вкус.
Я говорю ей об этом, и она чуть заметно улыбается.
— Это значит, ты понемногу привыкаешь к Городу, — говорит она. — Вся пища, которая здесь готовится, — не такая, как в других местах. Мы умеем из довольно скудных припасов делать самые разные блюда. То, что ты считаешь мясом, на самом деле — не мясо. И яйцо — не яйцо. А кофе только похож на кофе... Этот суп тебе должен помочь. Ты согрелся? Тебе легче?
— Да, конечно, — говорю я.
И действительно, от супа по телу разливается тепло, а голова проясняется. Я благодарю ее за суп, закрываю глаза, расслабляя и тело, и голову.
— Скажи... Чего тебе сейчас не хватает? — спрашивает она вдруг.
— То есть — кроме тебя?
— Я не знаю... Мне так показалось. Будто тебя ожесточила зима, но... если бы тебе дали что-то еще, ты бы смягчился и отпустил себя на волю.
— Мне не хватает света, — говорю я, снимаю черные очки, протираю стекла и водворяю очки на место. — И я не знаю, что делать. Мои зрачки не выдерживают солнечных лучей.
— Нет, не света тебе не хватает. А чего-то гораздо... важнее. Чего-то почти незаметного, но без чего не освободиться. Ты знай, всегда есть способ выбраться на свободу. Вспомни, как я гладила тебе веки. Что ты делал в своем прошлом мире, когда застывал и ожесточался?
Я копаюсь в клочках своей памяти, но ничего не нахожу.
— Бесполезно. Ничего не вспоминается. Почти вся память пропала куда-то...
— Вспоминай что угодно. Любую мелочь. Вспоминай — и сразу рассказывай. Или давай вспомним вместе. Я так хотела бы тебе помочь...
Я киваю и, собравшись с мыслями, снова пытаюсь раскопать свою память, погребенную в прошлом мире. Но подо мной не земля, а скалы. Сколько ни бей лопатой, не останется даже царапины. Снова болит голова. Видимо, с тех пор, как я потерял тень, и начала пропадать моя память. И осталась только неуверенность в себе. Мое бедное «я» скукожилось от зимнего холода и спряталось в панцирь.
Она приложила ладони к моим вискам.
— Не волнуйся. Подумаем об этом в другой раз. Может, я сама припомню что-то еще.
— Давай, я прочту еще один сон напоследок, — говорю я.
— Ты устал. Может, продолжим завтра? Не перегружай себя. Старые сны подождут.
— Наоборот. Чем бездельничать, лучше уж сны читать. Пока читаешь, хотя бы не думаешь ни о чем.
Она долго смотрит на меня. Потом кивает, встает из-за стола и исчезает среди стеллажей. Я подпираю щеку ладонью, закрываю глаза и погружаюсь в кромешную тьму. Сколько еще продлится зима? Она будет долгой и суровой, как говорил старик. И это — лишь ее начало. Переживет ли моя тень эту зиму? Да что там: доживу ли я сам до весны — со своими болезнями, страхами и сомнениями?
Она приносит следующий череп, ставит на стол и протирает его, как всегда, сперва влажной тряпкой, затем сухой. Подпирая щеку ладонью, я слежу за ее пальцами.
— Что мне сделать для тебя? — спрашивает она, поднимая голову.
— Ты и так делаешь очень много.
Она убирает руку с тряпкой от черепа, садится на стул и смотрит мне прямо в глаза.
— Я не об этом. Я о чем-нибудь... особенном. Ну, скажем, чтобы я пришла к тебе в постель...
