многорогости. Низкая выживаемость. В этом смысле два рога или даже один куда эффективнее. У однорогости, впрочем, другое слабое место... Хотя сперва, наверное, лучше рассказать о целесообразности именно двух рогов. Самое ценное в двух рогах -то, что они разделяют нагрузку на две стороны. Поведение многих животных определяется как раз тем, что они поддерживают баланс между своими правой и левой половинами, равномерно распределяя силы по всему телу. Потому и ноздри в носу две, и во рту левая и правая части функционируют автономно. Пупок, конечно, всего один — но это, в каком-то смысле, уже рудимент.

— А пенис? — спросил я.

— Пенис составляет пару с влагалищем. Как сосиска с булкой в хотдоге.

— В самом деле... — только и сказал я. Что тут еще сказать?

— Но главное — глаза. Это контрольный пункт как при защите, так и при нападении, поэтому рациональнее всего, когда рога располагаются у самых глаз. Хороший пример — носорог. В принципе, он-то и является единорогом. А знаешь, почему? Потому что ужасно близорук. Однорогость — следствие близорукости. Один дефект породил другой. А выживал он до сих пор лишь потому, что травоядный и покрыт мощным панцирем. Потому и защищаться особо не нужно. В этом смысле он ничем не отличается от трицератопса. И все-таки настоящий единорог, если судить по картинкам, совсем не такой. И панциря нет, да и выглядит гораздо, хм...

— Беззащитнее, — подсказал я.

— Вот-вот. Защита у него такая же безнадежная, как у оленя. А если он еще и близорук, ему просто крышка. Ни острое обоняние, ни чуткий слух не спасут, если ты в западне, а защищаться практически нечем. Охотиться на такое животное — все равно что палить по домашнему гусю из дробовика. Следующий недостаток одного рога: потерял его — и твоя песенка спета. Жизнь однорогих — это путешествие через пустыню Сахара без сменных покрышек. Понимаешь, о чем я?

— Понимаю.

— И, наконец, последний минус: один рог очень трудно куда-либо с силой вонзить. Ну, сравни, например, как действуют наши задние и передние зубы. Коренными кусать легче, правда? Потому что в нашем теле срабатывает элементарный принцип рычага. Чем дальше объект от центра тяжести, тем труднее применить к нему силу... В общем, теперь ты сам понимаешь: единорог — не животное, а какой-то ходячий дефект. И с точки зрения эволюции он — бракованная игрушка.

— Да, теперь кое-что понятно, — сказал я. — А ты здорово объясняешь.

Польщенная, она рассмеялась и снова погладила меня пальцами по груди.

— Но и это еще не все. Если рассуждать логически, только одно условие могло бы уберечь таких несовершенных тварей от полного вымирания. И это — самая важная часть моего рассказа. Как думаешь, что это за условие?

Скрестив руки на груди, я задумался на минуту-другую, но на ум пришло только одно:

— Отсутствие естественных врагов?

— Умница! — Она наградила меня поцелуем. — А теперь смоделируй ситуацию, в которой у них нет естественных врагов.

— Ну, во-первых, они должны обитать в изоляции от остального мира. Чтобы к ним не могли проникнуть никакие хищники. Что-нибудь вроде «Затерянного мира» Конан-Дойля — высокогорное плато, или глубокий кратер, или еще какая-то зона, обнесенная горами или стеной...

— Молодчина! — снова похвалила она и подушечками пальцев пробежала, как по струнам, по моим ребрам напротив сердца. — Так вот, существует одна архивная запись. Согласно ей, именно в таком месте, похожем на твое описание, и нашли череп единорога.

Я судорожно сглотнул. Проблуждав в неизвестности, я вышел-таки на тропинку, ведущую к Истине.

— Это случилось в России в сентябре 1917 года...

— Первая мировая война, — попробовал вспомнить я. — Месяц до Октябрьской революции. Правительство Керенского накануне восстания большевиков.

— Один русский солдат обнаружил его, когда рыл окоп на линии германо-украинского фронта. Солдат принял находку за череп обычной коровы, отбросил в сторону и продолжал рыть свой окоп. И если бы не случайность, тайна веков, лишь на минуту увидевшая свет, так и осталась бы погребенной во мраке истории. Но вышло так, что командовал этим отрядом молоденький ротмистр, мобилизованный на войну прямо из аспирантуры Петроградского университета. Да не откуда-нибудь, а с факультета биологии. Ротмистр подобрал череп, забрал к себе, тщательно исследовал. И обнаружил, что имеет дело с черепом животного, какого не встречал ни разу в жизни. Ротмистр немедленно связался с заведующим кафедрой Петроградского университета, вызвал на место «раскопа» экстренную экспедицию, прождал какое-то время, но, разумеется, все впустую. Россия тогда погрузилась в полный хаос, государство не могло обеспечить фронт ни продовольствием, ни боеприпасами, ни медикаментами. По всей стране бунты и забастовки, — какие уж там научные экспедиции, тем более на линию фронта! Но даже если бы такая экспедиция и появилась, никаких условий для исследований ей бы, мягко говоря, никто не создал. Русская армия терпела поражение за поражением, и не исключено, что место для раскопок уже стало бы немецкой территорией.

— И что с ним стало, с этим ротмистром?

— Через два месяца его повесили на столбе. Вдоль дорог от Украины до Москвы тянулись телеграфные столбы, на которых большевики вешали офицеров — выходцев из буржуазии. Хотя этот бедняга и политикой-то не интересовался, простой аспирант-биолог...

Я представил себе огромную Россию, уставленную телеграфными столбами, с которых свисали трупы офицеров, и мне стало не по себе.

— Тем не менее, в октябре, перед самой революцией, ротмистр успел передать череп раненому солдату, которому доверял, — с обещанием, что если тот доставит находку профессору Петроградского университета, получит щедрое вознаграждение. Солдат смог выписаться из госпиталя и приехать в Петроград только в феврале следующего года, когда университет был временно закрыт. Все студенты по уши в революции, преподаватели — кто в эмиграции, кто в бегах; какая уж тут наука. Делать нечего: солдат решил, что получит свое вознаграждение как-нибудь позже, отдал коробку с черепом на хранение своему шурину, который держал в Петрограде лавку «Все для лошадей», а сам уехал в родную деревню километров за триста от столицы бывшей империи. Неизвестно почему, но больше никогда он в Петрограде не появлялся, и коробка с черепом чуть ли не двадцать лет провалялась на складе у шурина-коневода.

Снова на божий свет странный череп извлекли в 1935 году. Ленин умер, Петроград переименовали в Ленинград, Троцкий бежал за границу, власть в стране прибрал к рукам Сталин. В Ленинграде уже почти никто не ездил на лошадях. Постепенно разорявшийся коневод решил распродать половину лавки и переоборудовать заведение в магазинчик «Все для хоккея».

— Для хоккея? — удивился я. — У Советов в тридцатые годы уже был хоккей?

— Откуда я знаю? Я тебе пересказываю, что прочитала. Но вообще-то Ленинград после революции был вполне современным городом. И уж в хоккей там, наверно, играли все кому не лень.

— Ну, может быть...

— В общем, хозяин лавки, расчищая склад, наткнулся на коробку, оставленную ему зятем в 1918 году, и вскрыл ее. Сразу под крышкой он обнаружил письмо на имя профессора Петроградского университета. В письме было написано: «Лицу, потрудившемуся доставить Вам сие, прошу выплатить соответствующее вознаграждение». Хозяин лавки, не будь дурак, взял коробку с письмом, пришел с нею в университет — теперь уже Ленинградский — и потребовал встречи с профессором. Однако профессор, которого он искал, оказался евреем, которого сослали в Сибирь, еще когда Троцкого объявили врагом народа. Лавочник сразу смекнул, что человека, который мог заплатить ему как следует, он уже никогда не встретит, а дальнейшее хранение черепа непонятного зверя ни копейки не принесет. И потому он нашел другого профессора- биолога, рассказал ему вкратце историю черепа, отдал коробку и вернулся домой, разбогатев на пару медяков.

— Значит, через восемнадцать лет череп все-таки добрался до университета, — подытожил я.

— Слушай дальше, — продолжала она. — Профессор исследовал череп очень тщательно, до последнего уголка, и в итоге пришел к тому же выводу, что и молодой аспирант за восемнадцать лет до этого: данный череп не принадлежит ни одному из существ, обитающих на Земле в наши дни, а также ни одному из