большей частью просто угрюмо глядя сквозь плексиглас лобового стекла на пейзаж вокруг, становившийся, казалось, на глазах все безрадостнее, когда первые морозы покрыли инеем тундровые цветы и разбросали коричневые пятна по колышущимся зарослям осоки.

Однажды поутру его вывел из клубка ночных кошмаров незнакомый звук. Он был неясным, приглушенным и напоминал рокот накатывающихся на берег вдалеке волн. С замершим на секунду сердцем он подумал было, что слышит постукивание авиамотора, но тут до него донеслись возбужденные возгласы Коналы:

— Тукторайкайай — олени пришли!

Из окна своей безжизненной машины Лэвери наблюдал за чудом жизни. Колышущаяся масса животных с почти соприкасающимися ветвистыми рогами накатывала с севера. Она докатилась до самого озера, разделилась и начала обтекать его. Рокот рассыпался на частое постукивание копыт по скалам и камням. Запах скотного двора, издаваемый стадом, проник даже в кабину самолета. Хотя прежде при полете высоко над тундрой Лэвери часто замечал внизу стада и цепочки мигрирующих оленей, которые сплетались подобно нитям бус, он с трудом мог поверить теперь своим глазам. Земля скрылась, наводненная мощным потоком жизни. Тоска стала рассеиваться под напором этой живой реки, частью которой Лэвери почти стал себя ощущать.

А пока он глядел во все глаза, потрясенный увиденным, Конала принялась за работу. Несколькими днями раньше она изготовила себе копье из обнаруженного в «Энсоне» весла с наконечником — заостренной с двух сторон лапы самолетного якоря. Вооружившись им, она теперь суетилась около края стада. Животные двигались так плотно, что выбранные ею олени не могли уклониться. Храпя, встал на дыбы пронзенный ее копьем бык. В смертельном прыжке он поднялся на спины соседних оленей, а когда, соскользнув, исчез под их копытами, лезвие копья Коналы уже вонзилось в следующую жертву. Она отбирала самых откормленных животных и тех, у кого был самый лучший мех.

Когда олений паводок наконец схлынул, ножу Коналы выпала трудная работа. Она сняла, выскоблила и размяла несколько великолепных шкур на будущую одежду и спальные мешки, потом занялась выросшей горой мяса и стала нарезать его прозрачными пластами, которые потом развешивала на кустиках карликовых ив. Когда они высохнут, то получится легкая, хорошо сохраняющаяся еда, которой будет достаточно, чтобы прокормить мужчину и женщину — покалеченного мужчину и больную женщину — весь предстоящий им долгий и нелегкий путь.

Почувствовав прилив сил от живого окружения огромного стада, Лэвери пошел ей помогать. Она подняла навстречу ему сияющее лицо. Конала отрезала ломтик мяса и протянула Лэвери, а когда он впился в него зубами, радостно улыбнулась. Потом он подал идею сделать плиту из двух пустых канистр, чтобы можно было формовать собранный Коналой жир в белые пирожки — пищу и вместе с тем топливо на будущее.

Следующие несколько дней выдались сухими и ясными. Пока развешанное мясо сушилось, Конала неустанно трудилась, мастеря для них обоих зимнюю одежду. Она так нещадно тратила силы, что на щеках снова проступил горячечный румянец, а резкий отрывистый кашель усилился. Если же Лэвери пытался как- то убедить ее не очень налегать на работу, она выказывала явное нетерпение, оставляя его слова без внимания. Конала знала, что делает.

Наконец примерно в середине сентября она решила, что все готово. И повернувшись спиной к изготовленной белыми чудесной машине, она отправилась на поиски своих родичей. Лэвери похромал за ней.

Небо потемнело, и порывы холодного ветра принялись швырять снег на затянувшиеся льдистыми кристаллами болотца. Однажды пришлось остановиться на ночлег раньше обычного из-за сильного бурана, который слепил глаза мокрым снегом. Конала вышла из их маленькой походной палатки, чтобы набрать хвороста для костра. Задремавший Лэвери вдруг услышал сквозь завывания ветра ее зов.

В ее голосе явственно слышалась тревога. Схватив копье и припадая на обе ноги, он кинулся наружу из палатки и тут увидел бегущую к нему через долинку Коналу. За ней зловещей тенью вырисовывался в свинцовом рассеянном свете огромный медведь-гризли — гроза здешних бесплодных земель.

Увидев, что Лэвери застыл на склоне прямо перед ней, Конала подалась вбок, хотя это движение сократило расстояние, отделяющее ее от медведя. Лэвери тут же сообразил, что она пыталась отвлечь зверя, занес копье над головой и ринулся вниз, крича и ругаясь во всю мочь.

Внимание медведя переключилось с женщины на странное зрелище, которое являл собой Лэвери. Выпрямив спину, гризли в нерешительности сел на массивные задние лапы и уставился на человека сквозь летящие хлопья снега.

Когда от медведя его отделяли уже считанные ярды, Лэвери споткнулся и упал, затем беспомощно прокатился по камням и очутился на спине, глядя на огромную квадратную медвежью морду прямо над собой. Медведь ответил бесстрастным взглядом, шумно втянул ноздрями воздух, опустился на четыре лапы и побрел прочь.

После встречи с гризли Лэвери окончательно переродился. Одетый в оленьи шкуры, с окаймляющей лицо темной бородой и отросшими до плеч волосами, он обрел гибкость, энергию и особую, ранее не свойственную ему наблюдательность. Он больше не был чужаком во враждебной стране. Теперь он по праву стал называться мужчиной, обретя возможность жить в мире более древнем, чем тот, к которому он привык.

С Коналой он познал то единство, ту общность, какие прежде ощущал только с экипажем своего бомбардировщика. Проведенные вместе недели постепенно уничтожили языковый барьер, и теперь ему становилось яснее то, что прежде было абсолютно непонятным. Но все же главный вопрос оставался без ответа с тех самых пор, когда она вернула к жизни его бездыханное тело на таком далеком теперь каменистом гребне, как бы разделившем надвое его судьбу.

Некоторое время они двигались вниз по уже застывшей и укрытой снегом реке, ведущей, как ему дала понять Конала, к морскому побережью. И с каждым днем силы у Лэвери все прибывали, а Конала все больше слабела. Ночами, когда женщина думала, что он спит, она тихо постанывала, днем же едва могла пройти сотню-другую метров, прежде чем ее опять начинал бить кашель, а на снегу у ног расплывались кровавые пятна.

Когда их настигла первая настоящая пурга, уже Лэвери ставил палатку и разводил огонь из лишайников и оленьего жира, чтобы сварить немного сушеного мяса. Конала лежала в спальном мешке, пока он готовил еду, а обернувшись к ней, он увидел, что страдальческие морщинки у ее рта слились в глубокие складки. Он подошел ближе и поднес к ее пересохшим губам теплый суп. Отпив глоток, она снова легла, и было видно, как ярко блеснули ее глаза в тусклом свете костерка. В их глубине он прочел подтверждение тому, чего боялся.

Не опуская глаз, Конала вынула новую пару сапог откуда-то из-под кухлянки и медленно провела по ним рукой, проверяя удивительно тщательно выполненные швы, сквозь которые не должно просочиться ни капли влаги. Она протянула их Лэвери и положила ему на колени. Потом заговорила, медленно и особенно точно подбирая слова, чтобы он наверняка понял ее:

— Это не очень хорошие сапоги, но они могут довести тебя до становища моих родичей. И могут помочь тебе вернуться домой, в твою страну… Счастья тебе… И не сбиться тебе в них с пути… брат мой.

Поздней ночью ярость пурги дошла до предела. Холод завладел палаткой, словно и не было внутри нее слабого язычка пламени, пронизал меховые одеяния, в которые была закутана Конала, и проник в ее тело.

Когда пурга улеглась и ветер стих, Лэвери похоронил ее под горкой камней на высоком берегу безвестной реки. Двигаясь дальше на север теперь уже уверенным шагом, он больше не размышлял над вопросом, который мучил его столько недель… Потому что главный ответ Коналы все еще звучал у него в ушах и он никогда не сможет его забыть: «Не сбиться тебе… брат мой…»