Сама Санд тоже рассказала об этой сцене: «Я думала, что несколько месяцев разлуки излечат рану и вернут дружбе спокойствие, а воспоминаниям справедливость… Я его увидела вновь, на одно мгновение, в марте 1848 года; я пожала его холодную дрожащую руку. Я хотела говорить с ним — он скрылся. Теперь я могла бы сказать ему, в свою очередь, что он разлюбил меня. Я избавила его от этого страдания и положилась во всем на провидение и на будущее. Я не должна была встречаться с ним. Между нами стояли злые люди. Были также и добрые, но они не сумели взяться за это. Были и ничтожные — они предпочли не вмешиваться в такое щекотливое дело…»

Такова жизнь. Два человека дороги друг другу, дороже всего на свете, но есть огромная доля привычки в этом ежедневном общении. Пересадите их, разъедините — и вот они уже пускают корни на новой почве. Не решишься говорить пустяки тому, кому было сказано все, — и тогда возникает молчание. С какой болью в душе представляешь себе, как Санд и Шопен сходят с лестницы на улице Билль л’Эвек и удаляются в разные стороны, ни разу не обернувшись друг на друга.

У женщин нет никаких нравственных устоев, — сказал Лa Брюейр, — они зависят в своих нравах от тех, кого любят». Многие биографы пытались применить это изречение к политической жизни Жорж Санд. «У нее не было собственной теории, — говорили они, — в своих убеждениях она зависела от мужчины, которого любила». Это неверно. У нее были политические взгляды до того, как она стала любить. Аристократ Шопен и скептик Мюссе не сделали из нее ни аристократки, ни скептика. Она заимствовала идеи у Мишеля из Буржа, у Ламенне, у Пьера Леру, «но эти идеи были у нее уже раньше». Точнее, она вносила в политику свой темперамент влюбленной. В ней она была отчаянной, неосторожной, страстной, неистовой, с прекрасными порывами милосердия и с глубоко затаенным здравым смыслом. Вместе с госпожой де Сталь она — одна из тех редких женщин, которые играли роль в истории Франции XIX века. Это требует разъяснения и исследования.

Мы уже говорили, что она начала заниматься политикой раньше, чем любовью. Это было явно уже в детстве; потому, что она происходила по материнской линии из народа и любила напоминать об этом («Я принадлежу к народу как по крови, так и по сердцу… Я не самозванка в народе»); потому, что она долго была связана задушевной дружбой с крестьянскими детьми; потому, что ее первым сильным чувством была отчаянная, дикая любовь к матери, по ее мнению всеми несправедливо обиженной; потому, что мать научила ее остерегаться богатых и у нее была безотчетная симпатия к бунтовщикам; потому, что, возмущенная испорченностью господствовавшего тогда класса и вместе с тем причастная к этой испорченности, она возлагала все свои надежды на добродетели, присущие народу.

Итак, пункт первый: Жорж Санд по своему инстинкту была демократкой. Или по крайней мере верила в это. Мы увидим немного позднее, что о демократии у нее было довольно смутное представление. «Я из породы поэтов, а не законодателей, когда надо — воительница, но ни в коем случае не сторонница парламентаризма». Это довольно серьезное признание и объяснит впоследствии ее разочарования. Вместе со своими друзьями из Ла Шатра она всегда защищала республиканцев и бонапартистов от монархистов. В ее глазах каждый король, даже если он называл себя гражданином, был тиран. Когда Морис учился в одном классе с герцогом де Монпансье, она запретила сыну принимать приглашения молодого аристократа. И в данном случае это опять же был скорее инстинкт, чем убеждение. Она была республиканкой, но, как Жером Патюро, в поисках лучшей из республик.

Пункт второй: она была по происхождению, по воспитанию и по убеждению евангелической христианкой. Она считала, что христианство или должно быть всенародным, великодушным, социальным, или вовсе не быть. Никакой морали эпикурейцев, никакой морали высшего общества. Здесь чувствовался Ламенне.

Пункт третий: в 40 лет она все еще последовательница Руссо и поклонница мистицизма. В результате жизненных опытов, доказавших ей, что сердце плохой советчик, она стремится отойти от мистицизма, порожденного страстью. Несмотря на разочарование, она упорно считает, что прямое общение с богом — это наилучший способ познания; она утверждает, что эти узы существуют, но не между личностью и богом, а между богом и душой народа. Она, как Руссо, верит в естественную доброту людей; она не признает догмата первородного греха. Этим она совершенно отлична от Бальзака, который желает твердой власти, потому что страшится природных свойств человека. До 1848 года Санд будет верить в народ при условии, что ему привьют «настоящую» религиозную и социальную философию.

Наконец, пункт четвертый: когда она проповедует такие убеждения, она искренна и бескорыстна. Она лишена личного тщеславия. Феминистка ли она? Нет, если понимать это слово в том смысле, какой оно приобрело с конца XIX века. Жорж Санд никогда не требовала и не желала для женщины политического равенства. Она считала общественные обязанности несовместимыми с долгом, налагаемым материнством. «Воспитание женщин, — говорила она, — будет таким же, как у мужчин, но женское сердце останется убежищем любви, самоотверженности, терпения и милосердия. В жизни, полной грубых чувств, именно она должна спасать христианский дух милосердия. Мир, в котором женщина не играла бы этой роли, был бы очень жалким».

Она требовала для женщин гражданского равенства и равенства чувств, но не права голоса и выборов. Она думала, что рабство, в котором мужчина держит женщину, неизбежно разрушает счастье в браке, — оно возможно лишь при полной свободе. Женщины ничего бы не требовали, если бы они были любимы, как им этого хочется: «Но с ними обходятся дурно; их упрекают в идиотизме, до которого их доводят; презирают их невежество: высмеивают их знания. В любви с ними обращаются как с куртизанками; в супружеском союзе — как со служанками. Их не любят, ими пользуются, их эксплуатируют и надеются таким образом подчинить их закону верности».

Вот ее главная жалоба: этот крик, прозвучавший в дни ее молодости, пройдет через все ее творчество. Во имя какой справедливости — человеческой или божественной — можно требовать от женщины верности, которую мужчина считает ненужной и смешной, когда речь идет о нем самом? Почему женщина должна быть целомудренной, если мужчина ловелас, грубиян и распутник? «В нашем обществе, при наших предрассудках и наших нравах, чем больше мужчина известен своими любовными похождениями, тем приветливее его встречают. Особенно в провинции того, кто много пил и распутничал, называют компанейским человеком, и этим все сказано… Не таково положение женщины, обвиненной в адюльтере…