от них трубы. Туристы бывают так разочарованы, когда струя вдруг дрогнет и фонтан перестанет быть. Без фонтанов площадь кажется какой-то незавершенной, безжизненной.
Старший сержант швейцарской гвардии, жизнерадостный и приветливый человек, хорошо знал историю своего рода войск. Оказалось, что сейчас считается, что Рафаэль, а не Микеланджело нарисовал эскизы этой формы с разрезами, хотя ни тот ни другой не изобретали ее. Мода на разрезы и одежду «пузырями» распространилась по всей Европе, когда швейцарцы разбили герцога Бургундского в 1476 году. После сражения ландскнехты изорвали на лоскутья шелковые палатки и латали свои изодранные камзолы и чулки. Они возвращались домой с одной ногой желтой, другой — зеленой, полмундира было белым, полмундира — голубым. Сначала люди смеялись над этими лохмотьями, а потом такой стиль начал распространяться среди аристократии, пока любой предмет туалета не стали разрезать, чтобы в прорезях красовалась полоска яркого и насыщенного цвета. Возможно, Юлий II попросил Микеланджело или Рафаэля смоделировать знаменитую красно-желто-голубую форму как раз для того, чтобы сделать швейцарских наемников менее разноцветными.
Швейцарской гвардии только один раз представился случай умереть за папу: во время разграбления Рима Бурбоном в 1527 году, когда все, кроме двенадцати человек, полегли на площади, у собора Святого Петра, храбро защищая Ватикан от явно превосходящего в численности противника.
Полная численность швейцарской гвардии — сто двадцать человек, и они набирались из четырех католических кантонов Швейцарии: Унтервальдена, Люцерна, Ури и Швица. Рекруты должны были быть неженатыми, от восемнадцати до двадцати пяти лет, ростом по крайней мере пяти футов одиннадцати дюймов и, разумеется, католиками. До поступления в гвардию рекрут должен был пройти хотя бы предварительное обучение в швейцарской армии. Полковник, подполковник, майор, капитан и два лейтенанта гвардии — все они должны были быть офицерами швейцарской армии.
Мой новый знакомый также сказал мне, что швейцарцы получают пенсию после десятилетней службы, и она выплачивается в швейцарских франках. Большое значение придается муштре, и первое, чему новобранец обязан научиться, это правильно держать восьмифутовую алебарду и, приветствуя папу, грациозно опускаться на правое колено, держа алебарду в правой руке строго перпендикулярно полу. Я спросил у сержанта, передается ли по наследству обычай служить в швейцарской гвардии, и он ответил, что да. Мало кто из гвардейцев, сказал он мне, учит итальянский, они обычно живут своей собственной маленькой колонией. Когда гвардейцы не на службе, они надевают простую одежду и бродят по Риму, неотличимые от туристов, и, более того, эти люди, которых фотографируют чаще, чем кого-либо, иногда тоже берут с собой фотоаппараты!
Однажды вечером в ресторанчике поднялся небольшой переполох, когда курица, сидевшая в зарослях вьющегося винограда, не удержала равновесия и свалилась в чью-то тарелку спагетти. Последовала увлекательная погоня, птицу поймали, полагаю, для того, чтобы на следующий день подать в виде polio in padella.[111] Никакой закон не запрещает держать кур в нескольких ярдах от собора Святого Петра или, если такие законы и существуют, их никто не соблюдает. Это очень характерно для Рима, который так быстро вырос, но в котором осталось много укромных сельских уголков. Мне показался знаменательным тот факт, что преемников святого Петра иногда по утрам будит крик петуха.
Из всех уголков Рима ни один не может значить для англичанина больше, чем госпиталь Святого Духа рядом с собором Святого Петра. Это огромное здание эпохи Возрождения на западном берегу Тибра, между мостом Виктора Эммануила и Понте ди Ферро. Ворота перед крыльцом со сводчатой галереей в летний день часто бывают открыты, и, заглянув внутрь, вы видите палату с рядами белых кроватей и полом, находящимся на уровне тротуара улицы. На стене, выходящей на Тибр, написано название улицы — Lungotevere in Sassia. Слово «Сассия» — это испорченное Саксия, пришедшее из VIII века, когда благочестивые англосаксонские короли основали приют, который разросся в первую в Риме английскую колонию.
Она была известна как Schola Anglorum или Burgus Saxonut; и слово «burgus», которое происходит от саксонского «burh», все еще сохраняется в этом районе в итальянской форме «borgo». Практически каждая улица, ведущая от замка Святого Ангела к Ватикану, это borgo. Есть Борго Пио, Борго Сан-Анджело, Борго Санто-Спирито, Борго Витторио, Борго Анджелико и другие. Но как только вы выходите за пределы этой небольшой области, улицы опять становятся итальянскими via. Borgo — это память о тех днях, когда область вокруг бывшего собора Святого Петра представляла собой собрание тевтонских поселений, устроенных здесь новообращенными бывшими варварами.
Первым из этих «Peterboroughs» было английское поселение. Оно находилось на месте госпиталя Святого Духа и доходило почти до самых ступеней собора Святого Петра, и там, век за веком, жили англосаксы: священнослужители, паломники, короли и королевы, пересекавшие Европу, чтобы принести свои дары и прочесть молитвы у гробницы святого Петра. Schola, или гильдия, или братство саксов не раз брало в руки оружие, чтобы защитить храм. Когда в 846 году здесь высадились сарацины; единственными, у кого хватило смелости принять бой, были жители Борго — британцы, франки, фризы. К несчастью, их храбрость не помогла им: Борго был сожжен, собор Святого Петра разграблен, и говорят, зрелище пылающих развалин свело в могилу папу Сергия II.
Проследовав вдоль длинной стены больницы к Борго Санто-Спирито, а она тянется почти до самой площади, я заметил странный стол-вертушку, какие все еще встречаются в женских монастырях. Сейчас она не используется и закрыта ажурной решеткой. Это память о том времени, когда после неоднократного разграбления и многочисленных пожаров по распоряжению Иннокентия III в 1204 году Schola Saxonum превратилась в детский приют. Теперешнее здание было построено Сикстом IV в XV веке, оно все еще функционирует как детский приют, и до недавнего времени туда принимали trovatelli.[112] На турникете в стене была люлька, куда клали младенцев. Тот, кто собирался подкинуть ребенка, звонил в колокольчик и скрывался незамеченным. Потом кто-нибудь изнутри поворачивал вертушку и вынимал из люльки младенца. Огастес Хэйр в 1887 году, когда здесь принимали подкидышей, писал, что рядом с турникетом была еще одна решетка. Казалось бы, совершенно бесполезная. Но он объясняет, что через это «окно» те, кто хотел усыновить ребенка, подглядывали — «они могли посмотреть сквозь вторую решетку и увидеть, симпатичный ли ребенок, и если нет, то просто уйти».
Эти улицы хранят память о живших здесь англосаксах. То призраки давних времен, возможно, самая малоизвестная страница нашей истории. Время будто заволокло туманом, который лишь изредка на пятьдесят лет разгоняет ветер, чтобы показалось поле битвы, голодающие, покинутый жителями Рим, свинопасы, разводящие костры на мозаичном полу… А потом туман сгущается еще на полстолетия и снова рассеивается, и освещенные ярким солнцем бенедиктинские монахи с Целия проповедуют под дубами бородатым королям и их королевам с распущенными волосами. Ни один период нашей истории не дышит такой утренней свежестью. Епископ Аайтфут, обозревая историю своей епархии, сказал, что ее начало, неразрывно связанное с саксами, сияет как «золотой век святости, которой Англия больше никогда не увидит», что это самый привлекательный, самый выдающийся по своей духовности период его Церкви. Это был век святых и ученых, и кельтский ветер гулял в монастырских стенах, скоро поднявшихся в лесах и на берегах рек, и это были первые форпосты новой Римской империи.
Альдгельм, играющий на своей арфе на мосту в Малмсберри в базарный день подобно Орфею и ведущий крестьян к мессе, прежде чем они начнут торговать; Беда, почти слепой, проповедовавший в пустой церкви, где, когда он закончил, невидимый хор ангелов отозвался: «Amen»; Кэдмон Уитбийский, подобный утренней звезде, поющий среди жующих жвачку коров в хлеву; монахиня Леоба, которой случалось засыпать, когда послушницы читали Евангелие, но, даже спящая, она исправляла всякую оговорку или ошибку; посольство, прибывающее в Рим с приношением на могилу святого Григория в благодарность за то, что он открыл им Христа, — все это бессмертные картины волшебной Англии, и все они, увы, поблекли еще до норманнского завоевания — из-за праздности, лени, распущенности, неправильного образа жизни. Этот прекрасный период был самым поэтичным в истории Англии, и, может быть, ни один из современных писателей не выразил этого ощущения лучше, чем Честертон в его «Балладе о Белой лошади»:
