Орта. Во время мессы я услышал воркование голубей, и увидел процессию монахов и людей, одетых в светскую, но черную одежду. Они несли золоченые клетки, маленькие серебряные и золотые бочонки вина и хлебы на золотом подносе. В церкви стояла тишина, если не считать голубиного воркования, и постуланты, или «представители» новых святых на церемонии, опустились на колени перед креслом папы и сделали свои приношения. Трижды клетки, полные щебета, подносили папе, по одному разу за каждого из новых святых, и папа наклонялся вперед и благословлял птиц, клонивших головы на один бок. Ни в одной церемонии я никогда не видел момента лучше этого: хлеб и вино, пришедшие из ранней Церкви, птицы, символизирующие чистоту и небесную природу жертвоприношения.

Последние документы колледжа, то есть записи начиная с XVII века, сохранили для нас имена многих достойных англичан, которых принимали здесь как дорогих гостей. Среди них были и некатолики. 30 октября 1638 года здесь побывал Мильтон. Он отобедал в трапезной вместе с учащимися. Шесть лет спустя Джон Ивлин тоже отобедал, а после этого посмотрел итальянскую комедию, разыгранную учениками для кардиналов; в следующем году он опять обедал в колледже и смотрел пьесу, на сей раз английскую. В колледже бережно сохраняют исторические традиции: я слышал, что ученики как раз репетируют комическую оперу Гилберта и Салливана «Детский передник».

Мы отправились в часовню, посвященную Томасу Беккету. Это сравнительно новое здание, вместившее в себя более старые гробницы и памятники: например, кардиналу Бейнбриджу, архиепископу Йоркскому, который, по слухам, был отравлен своим поваром в 1514 году. Говорят, у кардинала был неприятный характер, хотя мы видим его благочестивым и спокойным. Другой памятник, стоящий в этой церкви, — настоящее сокровище для собирателя эпитафий. Он сообщает о смерти в 1778 году Марты Суинберн:

И этому чуду исполнилось всего-навсего девять лет! Ее отец происходил из семьи Суинбернов из Кэпхитона, что в Нортумберленде. Эта семья дала миру Алджернона Чарлза Суинберна, который, кроме всего прочего, является автором первых путевых заметок об Испании. Бедная прекрасная Марта была первым ребенком в большой семье, и надо надеяться, что родительское горе, запечатленное в стенах часовни в Риме, смягчилось после рождения еще пяти дочерей и четырех сыновей. Один из сыновей Суинберна стал пажом королевы Марии-Антуанетты, одна из дочерей вышла замуж за Пола Бенфилда, который нажил состояние в Индии, а потом потерял его. Сам же Суинберн умер от солнечного удара в Тринидаде.

Здесь наконец обрел последнее успокоение и этот хлопотун, отец Парсонс, иезуит, который в XVI веке носился по Европе и совал свой нос во все дела, автор бесчисленных памфлетов, король пропаганды, горячий энтузиаст Армады, человек, который знал все, кроме того, что Англия Елизаветы — совсем не то, что Англия Марии.

На Виа Джулиа, рядом с Английским колледжем, стоит старинный дворец с покрашенным фасадом, палаццо Риччи-Параччиани. Войдя во дворик, чтобы полюбоваться дворцом, я стал свидетелем странной сцены. Рабочие добросовестно замешивали раствор и клали кирпичи, а в углу, окруженная их ведрами и лотками, спиной к стене, сидела царственного вида мраморная дама и спокойно читала. Сначала я подумал, что это молодая Виктория. Она была явно из того времени. Волосы ее разделял прямой пробор, держалась спокойно и царственно, а взглянув на раскрытую книгу у нее на коленях, я увидел, что она читает «Божественную комедию» Данте.

Во времена, когда из дворцов делают многоквартирные дома, мраморные дамы в натуральную величину, даже такие красивые и очаровательные, как эта, становятся обузой. Вот ее и посадили, временно, надеюсь, во дворике. Я долго смотрел на нее, и человек, проходивший мимо по двору, заметил мой интерес к статуе и остановился. Он сказал, что он владелец этого дворца и этой статуи, но, кроме того, что эта дама была англичанкой, он не может сообщить мне о ней ничего. И добавил, что с удовольствием заглянет в семейные бумаги и напишет мне, и через несколько дней я действительно получил письмо от маркиза Джулио Риччи-Параччиани.

Леди звали Эмили Роулз. Она была из Кэмден Плейс, Чизлхерст, в Кенте. Ее отец, Генри Роуз, процветавший строитель, магистрат, председатель Всемирного общества страхования от пожаров, залез в долги и покончил жизнь самоубийством. Еще до этой трагедии Эмили встретила принца Луи Наполеона, и из многих женщин, на которых мог бы жениться впечатлительный принц, она какое-то время казалась наиболее удачной кандидатурой. Их роман тем не менее закончился женитьбой Наполеона на Евгении, и вскоре после этого Эмили уехала в Италию, где стала женой сказочно богатого римлянина, маркиза Джампьетро Кампана. К сожалению, ее мужа стали преследовать те же несчастья, что и ее отца, — финансовые затруднения. Его огромное состояние улетучилось, и так как в этот крах оказалось вовлечено большое количество людей, Кампана приговорили к двадцати годам принудительных работ. В отчаянии Эмили Роулз обратилась к бывшему поклоннику, в то время уже Наполеону III. В результате его вмешательства принудительные работы были заменены высылкой, и, проведя несколько лет в тюрьме, маркиз уехал в Неаполь, где занялся спиритизмом и в конце концов умер в бедности. Наполеон помогал Эмили: он назначил ей пенсион, а также купил множество произведений искусства, принадлежавших ее мужу. Сейчас они находятся в Лувре. В период следствия по делу ее мужа Эмили заняла семь тысяч франков у своей подруги, маркизы Рози Риччи-Параччиани, и, не будучи в силах вернуть ей долг, отдала свое прекрасное мраморное изображение.

Странно, что после Седана и будучи низложенным, Наполеон III вспомнил Кэмден Плейс, Чизлхерст, где в юности познакомился с Эмили Роулз и ее семьей. Именно в этот дом он и императрица Евгения отправились, попав в беду, именно здесь они стали жить с сыном, принцем Империи. Эмили Роулз, умершая в 1876 году, дожила до того момента, когда император, за которого она когда-то могла выйти замуж, обосновался в ее старом доме в Кенте.

Надеюсь, что, если для нее так и не найдется места в палаццо Риччи-Параччиани, Музей Рима вызволит ее из продуваемого сквозняками дворика, ведь в жизни бедной девушки достаточно было холодных ветров, и, право же, она заслужила место среди римских реликвий XIX века.

Желая быть поближе к собору Святого Петра, я решил оставить свой пансион на Виа Венти Сеттембре и поискать себе пристанища на другом берегу Тибра. Я был счастлив, когда нашел комнату в монастыре. В комнате, очень белой, больничного вида, имелись только кровать, гардероб, стул и стол. Над столом — распятье, за ним, на стене — ладонь пальмового листа, оставшегося с прошлой Пасхи, а над кроватью — картина в ярких тонах, на которой Пресвятая Дева, сидя на облаке, держит в руке земную сферу.

Я никогда раньше не бывал в женском монастыре, хотя много раз останавливался в мужских: у доминиканцев и траппистов, у кармелитов в Палестине и у францисканцев в Испании, у греков на горе Афон и на Синае, у коптов на Красном море. О женских монастырях я не знал ничего и долго колебался, прежде чем закурить. Тем не менее я все-таки робко закурил сигарету, испытывая чувство вины гораздо большее, чем то, которое испытал когда-то мальчиком, и через несколько часов с восторгом обнаружил на месте моего преступления… пепельницу. О Церковь, тактичная и мудрая, как всегда!

С наступлением темноты, когда невероятно активных здешних детей наконец загоняли спать, воцарялась блаженная тишина. В первую ночь я лежал в постели и слушал сову, ухающую над Яникулом. Какой ужас римляне испытывали перед этой птицей! Однажды, когда сова стала ухать над Капитолием, за нее была предложена награда. Рим нужно было очистить от скверны. Сову поймал птицелов, ее торжественно сожгли, а пепел развеяли по Тибру, как будто она была злодейкой, преступницей. Странно: в Афинах сову почитали, связывая ее с Афиной Палладой, а в Риме она была, как писал Плиний, «ночным чудовищем».

После стольких механических шумов я лежал, слушая зловещие крики совы как сладчайшую музыку.