Они не возражали бы против Шелли, но Верди — это слишком! Уж очень ярким был контраст между мертвым гигантом и нашими живыми, полными ожидания лицами.

Зажегся свет, и я увидел египетский храм потрясающих пропорций. Казалось, что он очень далеко от нас. Человеческие голоса, даже голоса итальянских теноров и сопрано, конечно же, невозможно будет услышать на таком расстоянии… Но они были слышны! Оркестр играл прекрасно, и певцы были великолепны. Массовые сцены стали настоящим триумфом. По сцене промаршировала целая армия, а потом появился Радамес в колеснице, запряженной великолепной квадригой. Я был так рад, что увидел настоящую квадригу, да еще в самом Риме!

Жрицы совершали свои торжественные обряды над гробницей; внизу Радамес и Аида со слезами прощались друг с другом. Потом свет погас, и мы увидели очертания развалин под звездами.

Не поймав такси, я пошел пешком. Часы пробили полночь, когда я добрался до Колизея. Вокруг не было ни души, я оказался с этим монстром один на один, и впервые почувствовал некий пафос в этой многоярусной глыбе. Сейчас, ночью, мне показалось, что вся былая жестокость наконец испарилась из него. Время, как говорят итальянцы, справедливо.

Рим любит заливать свои памятники светом, так что обелиски, дворцы, Колизей, Форум — все это, как только сгущается мрак, приобретает жесткие, четкие очертания. Этот театральный эффект несколько навязчив. Вероятно, немало людей, подобно мне, предпочитают видеть руины при лунном свете. Треви, освещенный прожекторами, с шумной толпой на переднем плане, со вспышками фотоаппаратов, — не самое приятное из воспоминаний, да и Форум тоже, когда несколько его передних колонн ярко освещены.

Однако есть одно место в Риме, которому освещение субботнего вечера сообщает особое очарование. Это Пьяцца дель Кампидольо на Капитолии. Вы поднимаетесь по ступеням с одной стороны площади и видите три здания, составляющие остальную ее часть, и Марк Аврелий едет прямо на вас из центра площади, а голубоватый свет освещает колонны, пилястры, и белые статуи на крышах. И вам кажется, что вы ступили на сцену какого-то грандиозного театра Палладио. В любой момент сюда может ворваться с хохотом и щебетом толпа в масках, как с картин Пьетро Лонги, и тут же скрыться за углом в вихре черных одежд и блеске красных каблуков. Вам может показаться, что вы видите перед собой мечту Возрождения, идеальную и совершенную, дочиста отмытую от всяческих грехов.

Был жаркий вечер, солнце село, когда мне впервые довелось постоять в этом волшебном свете. Я подумал, что, возможно, здесь-то и спит дух Рима, под звуки капающей воды, в сиянии театральной луны. Рим, вода и тишина. По обе стороны площади — музеи, освещенные как будто для бала или приема. Жалюзи подняты, окна открыты из-за жары, и стоишь на площади рядом с Марком Аврелием, глядя на золоченые потолки и сияющие фрески одного здания, пока в здании напротив мраморные фавны и кентавры, кажется, вот-вот повернутся к тебе и заиграют на своих свирелях.

Я вошел во двор палаццо деи Консерватори, и увидел нечто, что долго и тщетно искал по всему Риму. Это был самый большой из сохранившихся фрагментов беломраморной триумфальной арки, которую воздвиг Клавдий на том месте, где сейчас Корсо, чтобы отметить свое завоевание Британии в 43 году н. э. Даже в сравнительно недавних книгах сказано, что этот фрагмент — из сада дворца Барберини, и заметен шрам, оставшийся после его изъятия из стены. Сейчас я увидел его с новым волнением. У арки любопытная история. Она числилась потерянной до эпохи Возрождения, потом снесли кое-какие трущобы, под которыми она и обнаружилась, прекрасно сохранившаяся, со всеми надписями и нетронутыми разрушением скульптурами. Ее, разумеется, разобрали, и получилось тридцать шесть повозок чистейшего лунного мрамора. И всякий раз, посещая трансепт Латеранского собора Святого Иоанна, вы идете по камням арки Клавдия.

Я узнал этот фрагмент как старого друга не только потому, что наизусть помнил надпись. Дело в том, что когда-то я собирал монеты, и aureus из тяжелого жирного золота, на которой изображали арку и которую велел отчеканить Клавдий в ознаменование своей победы, была моей любимицей. И вот наконец кусок самой арки! Он оказался меньше, чем я ожидал, потому что был разломлен пополам, так что половина надписи отсутствовала, но буквы «BRIT» остались, первые буквы слова «Британия».

Пока я наслаждался историческими ассоциациями, которые составляют очарование Рима, во двор вошла группа английских туристов со своим гидом. Он рассказал им кучу неинтересных вещей и ни словом ни обмолвился о первом в Риме упоминании о Британии. Мне так хотелось остановить их и показать им камень, который помнит пленение Карактака, и еще попросить их представить себе, как часто делал я сам на берегах Медуэя и Темзы, тот поистине фантастический момент истории, когда Клавдий прошел маршем через Кент с преторианской гвардией и боевыми слонами.

Когда делалась эта надпись, были еще живы святой Петр и святой Павел. Возможно, каменщик, если, конечно, он был свободным римлянином, в тот победный день надел свою лучшую тогу и стоял на Форуме, ожидая, когда пройдет Клавдий. И римлянам демонстрировали британские хижины и кельтских поселян, ибо тогда еще мы не были светловолосыми «ангелами». В тот день весь Рим, должно быть, только и говорил, что о друидах, жемчуге, золоте, олове и вообще о таинственном острове за пределами цивилизации.

Последующие поколения всегда посмеивались над Клавдием, но лично я всегда был готов многое простить человеку, который, в общем, был добр. Я всегда относился к нему хорошо — как к старому учителю, который забавляет и раздражает учеников своими странностями. Он был наименее воинственным из цезарей. Заикающийся, слабохарактерный, педантичный. Над ним с детства смеялись, его вечно шпыняли родственники. Все всегда ожидали, что он на людях выкинет что-нибудь нелепое. Но он был из семьи воинов и, оторвавшись от книги, тоже, наверно, подобно многим мечтал о великих подвигах. Но стать цезарем ему и не снилось никогда. Всего лишь шестнадцать дней провел Клавдий в Британии. Он вошел туда со своими слонами, получив от своих военачальников известие, что враг уже практически повержен. Даже цезарь не мог рассчитывать, что Сенат сочтет его триумфатором, если он не участвовал в боевых действиях или по крайней мере не был на фронте. Его педантичность проявилась даже в надписи на этой арке! Ученые, которым удалось восстановить недостающие на фрагменте слова, обнаружили, что надпись была сделана на архаической латыни: слова в родительном падеже оканчивались не на «ае», а на «ai».

Я вошел в палаццо деи Консерватори, который, словно вознаграждая меня за раздражающую привычку римлян держать музеи закрытыми днем, был открыт в субботу вечером. Я оказался в великолепных комнатах. Они напоминали драгоценные шкатулки, сияющие позолотой при свете канделябров. Огромные барочные фрески на стенах изображали батальные сцены; везде стояли позолоченные стулья и консоли. Во дворце не было никого, кроме смотрителей, которые при моем появлении встали и вежливо поклонились, как будто я был римским правителем, решившим прогуляться по ночному дворцу.

Вот так осматривают музеи в Риме: медленно переходя из комнаты в комнату, при открытых в волшебную ночь окнах, то и дело останавливаясь перед тем, что тебе понравится. Я там встретил множество старых знакомых, которых прежде никогда не видел. «Венера Эсквилинская», белая, стройная и такая юная! Я долго стоял и смотрел на еще более прекрасную статую, одну из самых изысканных в Риме, изображающую неизвестную девушку, которая стоит, прислонившись к стене, и рассматривает что-то с большим вниманием. Она по шею закутана в свою столу, и в ней столько жизни, что так и ждешь, что она вдруг вздохнет и отвернется. Волосы забраны назад, оставляя открытыми уши. Она чуть наклонилась вперед и опирается на правый локоть. Говорят, это муза Полигимния, одна из дочерей Зевса, муза священных песнопений и изобретательница лиры — языческая святая Цецилия. Но я подозреваю, что в действительности это была возлюбленная скульптора, в которую не может не влюбиться всякий, кто увидит статую.

Я пересек площадь, направляясь к Капитолийскому музею напротив. Залитая светом мечта эпохи Возрождения была само совершенство и, как всегда, ожидала ночных праздных гуляк и музыки. Как раз под аркой музея, в маленьком дворике, я увидел старого негодяя «Марфорио» — знаменитого собеседника «Пасквино», состязавшегося с ним в остроумии, одну из немногих древних статуй, которую никогда не закапывали. Это крупный, представительный мужчина с густой шевелюрой и бородой. Он, будто на пиру, держит в руке небольшой кубок, из которого льется тонкая струйка воды. Возможно, так падал свет, но статуя показалась мне зловещей. «Марфорио» обладает яркой индивидуальностью. Неудивительно, что он выжил: нужно быть смелым человеком, чтобы решиться, например, ударить его молотком.

Наверху, обходя комнаты, полные мраморных фавнов, вставших на дыбы кентавров, жестоких