хохочущих над человеком в мокрой тоге, да и разодетые византийцы вряд ли сочли бы забавным вдруг оказаться мокрыми до нитки. Садовники эпохи Возрождения обнаружили и множество других садово- парковых приспособлений. Меня, например, очень развлекли сова и птички, которые, увы, теперь не действуют. Я никогда их раньше не видел, но читал о них в «Пневматике» Герона Александрийского, который просто начинил свою книгу описаниями разных водных аттракционов и рассказал, как они устроены.
Сова и птички — очень простая конструкция. Все, что нужно, — это герметически закрытая цистерна с отверстием для воды, которая поступает из стенного фонтана. Отходящая от цистерны полая труба имеет форму веточки дерева, и на ней сидят птички. По мере того как вода вытесняет воздух, он свистит в пустой трубке, вернее, издает журчащий звук, похожий на птичью трель. Достигнув определенной высоты, вода стекает в приемник под цистерной, который соединен с вращающимся валом. А на нем — фигурка совы. Резервуар наполняется, и вода начинает вращать вал, поворачивая сову лицом к птицам, которые сразу замолкают, как будто испугавшись появления хищницы (а на самом деле в трубе просто не остается больше воздуха).
Этот чудесный аттракцион действовал, когда Джон Ивлин посетил Тиволи в 1645 году, но он говорит, что, когда сова поворачивалась к птичкам, они не затихали совсем, а только меняли тембр.
Бродя по садам виллы д'Эсте, я представлял себе садовников эпохи Возрождения этакими шаловливыми мальчишками, плещущимися в воде. Есть фотографии, сделанные в жару на улицах в Нью- Йорка, где дети резвятся под струями воды, бьющими из пожарных шлангов. Вот такая же детская радость чудится мне и в фонтанах Рима и вилл эпохи Возрождения, и особенно, конечно, в фонтанах Тиволи.
Самым интересным человеком, чье имя вспоминается в связи с виллой д'Эсте, был Лист, чьи бурлящие, ниспадающие каскадами «Фонтаны виллы д'Эсте» почти воссоздают их в нашем воображении. Должно быть, рев потоков и дисканты струй звучали в его мозгу, когда он сидел в верхних комнатах виллы. Он долго жил там после того, как был рукоположен, чтобы скрыться от женщины, решившей во что бы то ни стало выйти за него замуж. Черная сутана аббата надежно защищала его от необходимости отвечать за былые любовные истории, однако не означала, что его приключения на этом закончились. Можно себе представить его здесь, в аллеях лавра и падуба — седовласый человек, слушающий бесконечную симфонию воды.
Гораций говорит о Тиволи, древнем Тибуре, как о божественном месте, где он надеялся закончить свои дни. Его Сабинская ферма была неподалеку. Это раскопанное теперь место посещали многие в прошлом веке. Местные крестьяне считают, что Гораций — это один весьма достойный англичанин. Поэт всякий раз упоминает Тибур с нежностью: «Тибур в утренней росе», «свежий Тибур», «отдохновеннный Тибур» и так далее. Это место нравилось и многим другим. Вокруг, на склонах Сабинских гор, стояли виллы состоятельных римлян. Волшебная страна: леса, ручьи, каменистые склоны, на которых чудом растут древние, искривленные оливковые деревья, при малейшем ветерке показывающие свою серебристую изнанку. Даже сейчас пахарь то и дело находит в земле позеленевшую от времени монетку или фрагмент мозаики.
Из городка я отправился на виллу Адриана и был совершенно очарован ею. Сюда хозяин римского мира пришел «по обычаю счастливых, богатых людей провести последние дни жизни в мирной роскоши», посвящая свое время рисованию, музыке, поэзии.
Кто бы не умилился такой картине, особенно, зная, что уединение Адриану пришлось совмещать с тяжелой болезнью, которую не мог вылечить ни один врач? С этой виллы он отправился в Байи, чтобы там написать свою знаменитую поэму и умереть.
Вилла Адриана — сто восемьдесят акров, и я, должно быть, за день обошел большую ее часть, пытаясь представить себе, как выглядело это огромное поместье в прежние времена. Это, безусловно, был один из величайших архитектурных образцов потворства собственным прихотям, и по сравнению с этой виллой усилия наших пэров-дилетантов в XVIII веке — детские игры в кубики. Идея императора состояла в том, чтобы собрать в одном месте уменьшенные копии всемирно знаменитых зданий, которые произвели на него впечатление, и в уединении вспоминать свои путешествия. С той же целью английский джентльмен в XVIII веке устраивал Тиволи у себя в парке.
Сейчас можно лишь забраться на фундамент Ликея, Академии, Пританея, Стоа Пойкиле, и других здешних репродукций знаменитых архитектурных памятников и попытаться, увы, особенно не надеясь на успех, воссоздать эти здания в своем воображении. Строительство копии египетских храмов Сераписа — святилища Канопа, вероятно, было из ряда вон выходящим событием. Чтобы воплотить в жизнь эту идею, прорыли канал в шесть тысяч футов длиной в скале и отвели в это искусственное русло ручей, призванный заменить канал, который когда-то связывал храм Сераписа с Нилом. Там были бассейны, маленькие и побольше, огромные библиотеки с куполами и пляж, песок на котором зимой искусственно подогревали. Посреди этой великолепной архитектурной выставки стоял императорский дворец, а рядом находились казармы преторианской гвардии.
Из всех этих странных и замысловатых руин меня более всего впечатлил округлый островок с мраморными руинами, известный почему-то как Морской театр. Он обнесен высокой стеной, для полного уединения, а через ров некогда был переброшен подъемный мост. Когда мост поднимали, никто не мог попасть на остров, разве что вплавь. Соблазнительно думать, что это была мастерская Адриана, куда он удалялся читать, писать и рисовать.
На территории виллы нашли сотни знаменитых статуй, которые теперь разбросаны по всему миру. Некоторые из них — в Риме, некоторые в Лондоне и в Берлине, другие — в Дрездене, Стокгольме и Петербурге. И, возможно, еще есть что открывать. В отдаленной части развалин я увидел рельсы и по пояс голых людей с лопатами. Они копали, а землю потом увозили на грузовиках. Начальник, от которого я надеялся услышать о найденных сокровищах, ничего мне не сказал. Он держался вежливо, но вовсе не собирался делиться со мной тайнами виллы Адриана.
Вечерним поездом я уехал обратно в Рим, засыпая от Усталости и мечтая когда-нибудь вернуться в Тиволи. Словно навязчивая мелодия, от которой никак не можешь избавиться, у меня в ушах стоял непрерывный рев и грохот воды, пели голоса белопенных фонтанов виллы д'Эсте.
Сирокко, который дул весь день, наполнил Рим горячим душным дыханием Африки. Нервы были напряжены до предела, как всегда, когда дует юго-восточный ветер, и люди, просвистывающие мимо на своих жужжащих «веспах», служили отличными мишенями для раздражения. Мрамор на Форуме нагрелся так, что сидеть на нем было невозможно; около ресторанов витал вызывающий тошноту дух равиоли, асфальт на Корсо плавился и становился вязким, как патока. Во время сиесты я лежал на кровати, наблюдая за полосками света, проникавшими сквозь щели между планками ставень, и с ужасом думая о том моменте, когда буду вынужден выйти на улицы с вязким раскаленным воздухом. Однако, когда мне пришлось наконец, я обнаружил, что случилось чудо: нежный, мягкий ветерок, ponentino, в котором угадывался запах моря, продувал Рим насквозь. Жизнь снова стала переносима.
В тот вечер я купил билет на «Аиду», ее давали в Термах Каракаллы. Меня туда отвез таксист- итальянец, который учил английский по радиоприемнику, как многие во время последней войны. Он сказал мне, что только что вернулся из Шотландии, где возил в «кадиллаке» богатых американцев. Шотландия ему понравилась: там непрерывно шел дождь! Все в его изложении там было bello или bella; и я подумал: как странно все-таки — ехать сквозь эту теплую римскую ночь, мимо Колизея, с итальянцем, восторгающимся Данфермлайном.
Половина общественного транспорта Рима скопилась вокруг руин Терм. Такой толпы народа здесь, наверно, не было с тех самых времен, как готы разрушали акведуки. Развалины светились в темноте холодным светом. Народ в буфетах сражался за хот-доги, пиццу, мороженое и прохладительные напитки.
Со своего места в одном из сегментов гигантского полукруга я смотрел на сцену, устроенную между двумя сломанными арками того, что называлось calidarium. Эти темные груды кирпича выглядели трагически. Они могли бы быть плодом воображения Эдгара Алана По или одной из гравюр тюремного цикла Пиранези. Мне показалось, что древние руины не хотят возвращаться к жизни. Они покончили с людьми навсегда. Они заслужили забвение и общество разве что летучих мышей и сов, да еще, может быть, поэтов.
