Увы, очаровательные фантазии придворных художников бледнеют по сравнению с болезненными реальностями истории, ибо эта некогда плодовитая семья закончила пустой колыбелью. Можно представить себе призраки прошлого, глядящего в недоумении на Альфонсо II, несчастного последнего герцога Феррары. Женился он три раза, и трижды двор посещали надежды, пока не настал момент, когда никто больше и не думал о пустой колыбели. Альфонсо II похож был на заколдованного человека, потому что жил под постоянной угрозой. Если он не произведет наследника, герцогство снова перейдет в безраздельную собственность папы, и ни он, ни его дипломаты не смогут помешать Ватикану в давнем стремлении завладеть Феррарой. Наследниками выдыхающегося герцогства были Цезарь, внук Альфонсо I, и красавица Лаура Дианте, на которой он, как говорят, женился на смертном одре. Но Ватикан отказался признать законность этого брака, и это привело к тому, что герцогство, так часто переходившее к незаконнорожденному сыну, было конфисковано в отсутствие законного наследника.

Конец рода Эсте в Ферраре не сопровождался обычными сценами безумия или обнищания. Герцогство исчезло подобно лайнеру, наскочившему на айсберг и ушедшему на дно с непогашенными огнями и играющим оркестром. Не успел Альфонсо умереть, как был назначен папский посол. Так начались несколько столетий дурного администрирования. Земля снова превратилась в болото, а несчастные ее обитатели оглядывались на герцогскую историю как на золотой век. Семья вместе с архивами переместилась в Модену, где продолжили свое существование потомки Альфонсо и Лауры Дианте. Они сделались герцогами Модены, вот почему сегодняшний путешественник находит библиотеку Эсте не в Ферраре, как и следовало бы ожидать, а в Модене. В 1658 году, через пятьдесят один год после обрыва прямой наследственной линии, у правящего герцога Модены Альфонсо IV и его жены Лауры Мартионоцци-Мазарини родилась дочь. При крещении ей дали имя Мария Беатриче д'Эсте. Она стала Марией Моденской, а в английской истории — супругой Якова П.

Юрист, к которому мне дали рекомендательное письмо, оказался приятным молодым человеком, на вид двадцати с чем-то лет. Он недавно защитил диплом в Болонье. Худощав, высок, темноволос. Как и многие итальянцы, он словно бы вышел из рамы старинной картины, что-то вроде младшего придворного или воина, вооруженного аркебузой, впрочем, он мог бы оказаться и лютнистом. Он мне сразу же понравился, я обнаружил в нем болезненные симптомы комплекса неполноценности, так ранящие нежную юную душу. С юными юристами часто случается, что после сдачи экзаменов они оказываются не в зале суда, где могли бы произносить пламенные слова в защиту своего клиента, а на шатком стуле в отдаленной комнате конторы. Там им доверяют наклеивать марки на конверты, а ведь это они прекрасно могли бы делать и без диплома. Моего юного друга посылали иногда собирать долги, и мы с ним это делали вместе. Ходили по глухим улицам и вели длинные разговоры с жильцами арендуемых квартир.

Как-то утром мы зашли в феррарский собор — готическое здание, с Мадонной, что сидит на троне над западным входом. С наружной стороны собор произвел на меня сильное впечатление: внушительное и нарядное здание, а вот интерьер разочаровал. Мы поднялись по лестнице к кафедральному музею и были вознаграждены. Я увидел два шедевра Козимо Тура: «Святой Георгий, освобождающий принцессу от дракона» и изысканное «Благовещение». Эту картину обрамляла ренессансная арка.

Затем пошли дальше, собирая плату или обещания, и приблизились к дому, который поэт Ариосто построил, получив гонорар за «Неистового Роланда». На здании знаменитая табличка, на которой по-латыни выбиты слова поэта о том, что здание небольшое, но ему подходит и куплено оно за собственные деньги. «Это мой дом», — заключает он. Меня эта табличка тронула. Я вспомнил, как поэт однажды сказал, что дворцовому банкету он предпочтет домашний ужин из вареной репы. Ко двору он относился с ненавистью, которая в XVI веке отличала благородного человека, вынужденного зарабатывать себе на пропитание. Не любил он также и опеку, и ему можно посочувствовать, ибо четырнадцать лет он находился в распоряжении неприятного кардинала Ипполито I. Мне нравятся владельцы старинных английских замков: их обитатели привыкли к тому, что по их поместьям бродят незнакомые люди. Аристократы занимаются своими делами, словно чужаки — невидимки. Мы посмотрели на маленький, окруженный стеной сад с другой стороны дома. Там Ариосто, изобретательный не только в поэзии, использовал собственные способы ухода за растениями. Он был одним из тех писателей, ненавистных издателям, которые без конца переписывают свои произведения. Вот и садовником он был таким же беспокойным, даже выкапывал семена, чтобы посмотреть, прижились они или нет. Мой юный друг привел меня в университет. В это время из прекрасного старого дворца, который он занимал несколько столетий, университет собирался переехать в новые помещения. Напротив фрески XVI века, изображавшей рай, сидел носильщик. Он поднял глаза, узнал молодого юриста и махнул нам рукой в сторону мраморной лестницы, обрамленной бюстами цезарей. Я заметил, что все они — где только мог пройти карандаш — украшены были усами. Я остановился, глядя на преображенного Юлия Цезаря. Императора нарядили в цивильный костюм и цилиндр, сунули ему свернутый зонтик. В таком виде его без разговоров пропустили бы в любой офицерский клуб Лондона. Эспаньолка весьма украсила толстое капризное лицо Нерона, хотя он по-прежнему выглядел человеком ненадежным и вполне мог бы оказаться профессиональным политиком или обманщиком-финансистом. Длинные свисающие усы Веспасиана выявили солдатскую сущность и превратили его в римского «старину Билла».[70]

В конце длинного зала, в библиотеке, мы увидели мраморную гробницу Ариосто, которую один из наполеоновских генералов доставил сюда в 1801 году во время французской оккупации из развалившейся церкви. Гробница полностью закрывала собою торец зала и выглядела вполне уместной. Рядом, в застекленном шкафу, на куске выцветшего бархата лежали костяшки пальцев поэта. Мне объяснили, что во время эксгумации профессор анатомии положил их потихоньку в карман, а потом в завещании сознался в краже и оставил кости библиотеке. С огромным интересом я смотрел на первую рукопись «Неистового Роланда». Так много исправлений я никогда еще не видел. Ариосто знал заранее, что будет вносить в текст изменения, а может, и вовсе его перепишет, и поэтому использовал только правую сторону листов, а левую оставлял для правки. Он потратил несколько лет на редактуру поэмы, почерк у него был четкий, уверенный. Первое издание напечатали в Ферраре в 1532 году. Существует перевод поэмы на английский язык. Сделан он сэром Джоном Харрингтоном в 1591 году, и об этом есть интересный рассказ.

Родители Харрингтона по распоряжению Елизаветы посажены были в Тауэр. Став королевой, она вознаградила их за лояльность, сделавшись крестной матерью их сына Джона. Отучившись в Итоне, он продолжил образование в Кембридже. Там он изучал право, но практически им не занимался. Затем выучил итальянский язык. Двор знал его как остроумного, но порочного молодого человека. Вздумав позабавить фрейлин Елизаветы, он перевел двадцать восьмую главу «Неистового Роланда» — историю о Джоконде. Перевод этот случайно попал в руки королеве. Она пожурила его за развращение девушек, за то, что для перевода он выбрал самые непристойные стихи поэмы. В качестве наказания отправила его в деревню и запретила возвращаться в город до тех пор, пока он не переведет всю поэму. Оказывается, мы обязаны Елизавете тем, что получили английскую версию Ариосто. (Харрингтон известен еще одним добрым делом: он изобрел ватерклозет.)

Библиотека обладает коллекцией, в которой насчитывается более пятидесяти ранних переводов «Неистового Роланда». Многие украшены гравированным портретом Ариосто. Гравюра сделана с портрета работы Тициана, но меланхолик с неопрятной бородой и непричесанными волосами совершенно не похож на мое представление об энергичном авторе произведения, такого сатирического, а местами и забавного своей идеализацией средневекового рыцарства. В каждые сто лет, исключая нынешний век, в Англии вспыхивал интерес к «Неистовому Роланду». Спенсер использовал его для сюжета своей «Королевы фей». Вордсворт в 1790 году взял поэму с собой, отправляясь в пеший поход в Альпы. Так же поступил Маколей.[71] В 1833 году он сел с этой книгой на корабль, отправлявшийся в Индию. Саути читал ее, когда был ребенком. Скотт просто обожал ее. Байрон читал в оригинале. Возможно, наш век, более чем когда-либо безумный, снова заинтересуется этой поэмой, хотя бы ради одной только тридцать четвертой главы. Астольф летит на Луну в сопровождении святого Иоанна. Их уносит колесница Ильи с квадригой красноогненных коней. Через короткое время путешественники совершают успешную посадку. Исследуя безлюдный пейзаж, натыкаются на то, что попусту истратил и потерял на Земле человек: несчастливые браки, вздохи, слезы, напрасные надежды. Видят там покрытые птичьим клеем сучки — это то, что осталось от обольщений возлюбленных; находят странное месторождение: оказывается, это — распавшаяся со временем слава великих людей. В долине потерянных вещей несметное количество сосудов,