комплиментарные, и произносились они до последнего звука. Мы были благодарны собаке священника за то, что та загнала кота на дерево, а кур — под главный стол, под ноги самого маэстро, и тем не менее речи продолжались.
Живописная была картина. Мы сидели в тени, а рядом раскаленный добела мир изнывал от жары. Из долины доносились сонливые звуки полдня. Красивые девушки в кружевной тени деревьев, опершись локтями на стол, стреляли глазами над кромкой бокалов, зажигали сигареты и принимали десятки расслабленных поз, которые восхитили бы Ренуара. Все это отвлекало внимание от речей и уносило в другие времена. Ничто не ново в Тоскане, просто мы наследники всех, кто когда-то смеялся и шутил на этой горе, под таким же голубым небом.
Осенью 1224 года, когда святому Франциску было сорок три года, он с тремя монахами отправился на гору Лаверна — поститься и предаваться молитвам. Тогда он и принял стигматы на ладони, ступни и бок и стал первым святым, удостоенным ран распятия. Обладавший гениальным свойством сжимать историю в три строки, Данте написал:
Раненые ноги не дали возможности передвигаться, а потому святого Франциска перенесли на руках до Ассиз. Через два года он поприветствовал смерть такими словами: „Здравствуй, сестра Смерть, ибо ты для меня — ворота в жизнь“.
Всего пятьдесят лет назад путешественники считали восхождение на Лаверну настоящим испытанием. Туда вела протоптанная мулами тропа, и путешествие занимало большую часть дня. Теперь проложили автомобильную трассу-серпантин, и путешественник добирается до святого места часа за полтора. Когда я приблизился к вершине и посмотрел наверх, то увидел монастырь, что, словно птица, присел на скалу. Пришлось встать на обочину, чтобы пропустить человека с двумя белыми волами. Я спросил у него, принадлежат ли эти великолепные создания францисканцам. „Да, — ответил он, — одного из них зовут Спадино, а другого — Моро“. Я продолжил путь, размышляя о том, что „бедный маленький человек из Ассиз“ поклонился бы брату Моро и брату Спадино, которые так преданно и терпеливо обрабатывают землю святой горы. Возле главных ворот стоял дорогой „паккард“. „Интересно, — подумал я, — что за поклонник леди Нищеты явился сюда засвидетельствовать свое почтение?“.
Гора нахлобучила монастырь, словно шляпу или шлем. Здания кажутся продолжением скалы. Одна большая церковь, несколько часовен и монастырских зданий окружили площадь. Монахи здесь, как и все встречавшиеся мне францисканцы, веселы и улыбчивы. Они продолжают дело своего основателя, словно трубадуры Господа. „Да не впадут монахи в лицемерную тоску и печаль, — говорил святой Франциск, — пусть же будут они веселы ради Господа нашего, радостны и приятны“.
В сопровождении любезного монаха я обошел гору и полюбовался великолепной панорамой: с одной стороны увидел долину Арно, а с другой — долину Тибра. На западе все горные реки впадают в Арно и вместе с ее водами добираются до моста Понте Веккьо. На востоке реки устремляются в Тибр и в конце концов попадают под мосты Рима.
Глядя на могучую Тоскану и обратив внимание на голубую ложку воды — Тразименское озеро, я размышлял о том, что из всех замков Тосканы, руины которых я видел на каждой горной вершине, в живых остался лишь один — замок Братства, который святой Франциск построил на Лаверне. Что такое братство или, вернее, что имеем мы в виду, когда говорим о нем в наши дни? Я не забыл слова Честертона в его книге о святом Франциске. „Францисканскую идею братства, — сказал он, — не следует путать с современной идеей панибратского похлопывания по плечу демократии. При этом полагают, — добавлял он, — будто равенство — это когда все люди одинаково невежливы…“
— Как вы думаете, — спросил я у монаха, — в мире сейчас больше ненависти, чем во времена святого Франциска?
— Трудно сказать, — спокойно сказал монах. — Возможно, мы просто чаще о ней слышим.
Мы ходили с ним в разные часовни, любовались алтарными скульптурами Андреа делла Роббиа. Скульптор был племянником Луки делла Роббиа и унаследовал семейный гении, передав его, в свою очередь, сыновьям. Многие алтарные скульптуры так и остались там, где они были созданы несколько столетий назад. На них нет ни трещинки, они так же свежи, как и в день, когда были покрыты глазурью: не влияет на них зимняя сырость.
Крытый коридор соединяет церковь с маленькой часовней Стигматы. Монахи посещают ее дважды в сутки. Монах рассказал мне известную историю о зимней ночи, случившейся до того, как был построен этот коридор. Тогда снежная буря не дала братьям совершить в часовне обычную ночную молитву. Утром они были посрамлены, когда увидели на снегу следы животных и птиц, не побоявшихся бури и посетивших часовню.
На стене коридора я увидел упрек иного рода. Он был обращен к национальной чуме — итальянским любителям граффити, которым ничего не стоит написать свое имя на Святом Распятии. Вот эти слова:
Среди фресок в коридоре я заметил картину, где святой Франциск проповедует птицам, и вторую, где святой изображен рядом с некогда злобным Волком, которого святой Франциск обратил в свою веру, после чего назвал Ягненком.
Когда в сентябре 1224 года святой поднялся на гору вместе с тремя товарищами, к месту, где стоит сейчас часовня, туда можно было пройти только по стволу дерева, переброшенного через пропасть. Святой Франциск специально его избрал, чтобы остаться наедине с Богом. „Вернитесь теперь к себе, а меня оставьте одного, — сказал он, — ибо с Божьей помощью я намерен держать пост, а потому ничто не должно меня беспокоить и отвлекать от молитвы. Никто из вас не должен приходить ко мне. Только ты, брат Лев, приходи ко мне раз в день, приноси немного хлеба и воды, и еще раз, в час заутрени. Приходи молча. Как дойдешь до моста, скажи: „Господь, открой мне уста мои“, и если я отвечу, перейди через мост, войди в келью, и мы вместе помолимся. Если же не отвечу, тотчас уходи“». А сказал это святой Франциск потому, что временами он так погружался в молитву, что не слышал ничего вокруг. Дав им такое напутствие, святой Франциск благословил братьев, и они вернулись к себе.
«Вот так расстались они, оставив возлюбленного монаха одного, если не считать гнездящуюся рядом самку сокола. Птица всегда будила святого в час заутрени: хлопала крыльями и не улетала, пока он не поднимался для молитвы. Когда же святой Франциск уставал больше обычного или был слаб и болен, птица, словно мудрый и сочувствующий человек, будила его чуть позже. Святой Франциск полюбил всей душой эту святую хранительницу времени, ибо заботливость птицы в то же время отвергала праздность и побуждала его к молитве. Птица часто оставалась рядом с ним на целый день».
Несмотря на указания святого, брат Лев, любимый ученик Франциска, зная, как болен и утомлен его учитель, присоединился к соколу и дежурил по соседству. Не раз монах видел, как святой, придя в молитвенный экстаз, поднимался над землей на несколько футов. Перед рассветом в праздник Святого Распятия святой Франциск молился в своей келье, и «молитвенный жар охватил его с такою силой, что сам он превратился в Иисуса через свою любовь и сострадание». К нему спустился серафим с шестью огненными крылами, и Франциск исполнился великого страха, но одновременно и великой радости, печали и удивления. Затем явился ему Христос и сказал: «Знаешь ли ты, что я с тобой сделал? Я дал тебе стигматы, это знаки моих страстей, так что отныне ты будешь моим знаменосцем».
