замечает. У него был необычный тембр голоса — низкий и глубокий, а поскольку обычно он говорил негромко, то создавалось впечатление, будто он мыслит вслух.
Когда наше судно проходило между южным побережьем Троады и северным берегом Митилены, капитан передал мне через стюарда приглашение подняться на капитанский мостик. Я застал его прильнувшим к биноклю — капитан внимательно разглядывал проплывавший мимо берег. Не отрываясь от своего занятия, он обратился ко мне с вопросом:
— Вам это ничего не напоминает?
Я внимательно пригляделся к проплывавшему мимо мысу Баба и холмам, подступавшим к заливу Адрамиттий.
Судно ощутимо покачивало. Стоял один из тех туманных мартовских дней, когда бирюзово-голубые волны Эгейского моря приобретают неприятный серо-стальной оттенок; а над горными вершинами собираются насыщенные громами и молниями тучи. Наплывающие клочья тумана внезапно скрывают из вида проплывающие острова, а самые высокие из гор как-то съеживаются и уменьшаются в размерах.
— Что мне это напоминает? — переспросил я. — Конечно же, Шотландию.
— Вот именно, — пробурчал капитан. — А если точнее, острова.
Когда мы уже приближались к Троаде, над заливом Адрамиттий пошел дождь. Стоявшая на самом берегу крепость Ассос на время скрылась за пеленой серых струй. Но едва дождь прекратился, и крепость, и белый городок за ней засияли с новой силой.
— Можно представить, что мы пересекаем залив Раасей, направляясь к Портри, — задумчиво сказал капитан. — Ужасно похоже на острова.
Он пустился в воспоминания о начале своей карьеры, когда между Кайлом и Скаем еще курсировали колесные пароходы. Слушая капитана вполуха, я пытался представить себе, как святой Павел плыл к Троаде. Интересно, его взору тоже предстали свинцово-серые волны, разбивавшиеся о прибрежные скалы. Долетал ли до его слуха вой ветра в горах Митилены? Провожал ли он взглядом проплывавшие мимо туманные берега?
— Дождь кончается, — услышал я голос капитана и, проследив за его взглядом, увидел голубые просветы в, казалось бы, безнадежно сером небе. Задолго до того, как мы свернули на юг к Митилене, солнце снова выглянуло из-за туч, и море приобрело нежно-фиолетовый оттенок.
Я смотрел на острова Эгейского моря: за лето они высушились и прожарились. Весь запас своей влаги они отдали плодам фиговых деревьев, дыням и гранатам, а сами сейчас напоминали сморщенные прошлогодние каштаны. Но настанет весна, и они снова оживут, зазвучат на сотни голосов благодаря речушкам, которые весело прокладывают себе дорогу через сосновые боры к заливу, куда несут свои воды. Острова засверкают изумрудной зеленью заколосившихся зерновых, листья инжира подобно раскрытой пятерне будут ловить солнечное тепло, виноградные лозы побегут по земле, как маленькие зеленые ручейки. Жимолость оплетет белые стены; бледно-палевые нарциссы расцветут на склонах холмов, а олеандры заполонят болотистые низинки. Мужчины и женщины, которые в летний зной отсыпаются в тени олив, весной усердно трудятся в поле. Вечерней порой сельские улицы огласятся перезвоном колокольчиков на шеях мулов — это крестьяне возвращаются домой со своих виноградников.
Острова чутко отзываются на любое изменение освещения. Ранним утром вы можете видеть золотые облака, покрывалом лежащие на них. Горы окрашиваются в яркий шафранный цвет. Долины перечеркнуты полосами экзотического оттенка — от темно-фиолетового до розовато-лилового. По вечерам сгущаются чернильные сумерки, над ними расстилается непроницаемо черное небо с первыми неяркими звездочками.
Измир встретил нас серой предутренней полутьмой. Мы разглядели город, свернувшийся клубком в изгибе бухты, в окружении высоких гор. Солнце, встававшее из-за горы Паг, заливало все таким нестерпимым светом, что пришлось воспользоваться очками с затемненными стеклами — иначе было больно смотреть.
Я стоял на палубе и пытался убедить себя, что все это происходит на самом деле и я действительно через несколько часов увижу Эфес. Забавно, как некоторые города одной только магией своего имени влияют на нашу жизнь. Тысячи людей стремятся в далекие края, надеясь повидать места, которые они считают красивыми. Это, собственно, единственная причина, по которой они совершают путешествия. Для меня же такой причиной могут послужить волшебные названия — названия, которые одним только своим звучанием способны оживить и осветить самый скучный и безрадостный день. Для меня такими названиями являются Эфес, Фивы, Тинтагель, Ла-Манча, Камелот и Авалон. Они очаровывали меня с ранней юности, звучали, как боевые трубы неведомых королевств. Удача сопутствовала мне в жизни: я повидал Тинтагель и Фивы, а также Тобосо Дон Кихота. И вот сегодня, как только солнце встанет над Измиром, мне предстоит отправиться в Эфес.
С грохотом упал якорь в голубые воды залива. Вокруг нашего корабля в ожидании заработка засуетились маленькие
С пронзительным скрипом поезд тронулся с места, выбрался на живописную долину, засаженную фиговыми пальмами. Измир славится своими фигами еще со времен Римской империи. Согласно новому республиканскому декрету, деревья высаживают планомерно, ровными рядами — как в вишневых садах Кента. Вскоре, однако, теплая плодородная долина осталась позади, и наш поезд покатил по необжитой местности, где на целые мили раскинулись болота, заселенные дикими птицами. Со всех сторон надвинулись голубые горы, и железнодорожные пути пролегли по узким каменистым ущельям, где до сих пор водятся дикие кабаны.
В конце концов поезд прибыл на конечную станцию, ранее известную под названием Айасолук, но теперь — в соответствии с намерением турецкого правительства избавиться от всего греческого — получившую название Сельджук. Остается только пожалеть о подобной смене имен. Старое являлось искаженным вариантом «Айос Теологос» — византийского имени святого Иоанна Богослова, который жил и скончался в Эфесе. Однако турки не заинтересованы в сохранении христианских традиций, им важнее подчеркнуть свою связь с сельджуками.
Деревня Сельджук представляла собой небольшое скопление домов, для строительства которых использовали древние камни, перенесенные с развалин Эфеса. Вдоль одной из деревенских улиц выстроились высокие опоры акведука, возведенного еще в эпоху императора Юстиниана. Эти опоры давно стали привычной деталью сельского пейзажа, маленькие домики строят прямо между ними, на верхушках опор свили гнезда аисты. Мой приезд как раз совпал с брачным периодом у этих птиц, и я долго сидел за столиком маленького кафе, с интересом наблюдая за любовными играми аистов.
В отличие от журавлей — чье курлыканье неоднократно описывалось в произведениях Еврипида и Аристотеля — аистов можно назвать безмолвными птицами. Большую часть своей жизни они проводят в гордом молчании. Исключение делается лишь для весны, когда в жизнь аистов врывается любовь. Едва аист-самец находит себе подругу, он испытывает потребность каким-то образом излить чувства. Но для безмолвной птицы сделать это весьма и весьма непросто. Свое ликование аист выражает при помощи движений: он совершает фантастические прыжки, сопровождая их странным дробным перестуком — фактически, щелканьем, поскольку звуки эти аист производит, быстро-быстро открывая и защелкивая клюв.
Самочка восседает на построенном в ее честь гнезде, а самец летает по округе. И всякий раз, возвращаясь после недолгого отсутствия, он приносит возлюбленной жирную лягушку, которую и опускает ей в клюв. После чего запрокидывает голову и разражается новой серией торжествующих щелкающих звуков. Уж не знаю, как местные жители это выдерживают, но по весне вся деревня полнится «любовными песнями» аистов.
Руины Эфеса лежат на некотором расстоянии от деревни. Примерно в миле отсюда располагается место, где прежде стоял храм Дианы, а чтобы достичь развалин Эфеса, надо проделать еще милю в юго- западном направлении.
Я шел по пыльной дороге, вдоль крестьянских полей. За спиной у меня остался огороженный сад,
