древнейших в мире. Это открытие потрясло меня, а посему я счел необходимым представить вниманию читателей несколько тактов причудливой мелодии. Будучи в Конье, я узнал, что у одного из жителей имеется граммофонная пластинка с записью танца мевлеви. Приложив немало усилий, я раздобыл ее и обратился к мистеру Бекету Уильямсу с просьбой переложить мелодию на современные инструменты.
Он любезно прислал мне манускрипт, снабдив его следующими комментариями:
Мне пришлось немало потрудиться, чтобы аранжировать эту тему для фортепиано. Дело в том, что на современном пианино невозможно в точности воспроизвести тембр звучания свирелей. А тот факт, что свирели эти оказались еще и расстроенными, только усугубляет варварское звучание, совершенно не предусмотренное нашей клавиатурой. Далее возникает проблема аккомпанемента. Согласно общепринятому мнению, в древних мелодиях аккомпанемент (или гармония, если угодно) либо вовсе отсутствовал, либо сводился к простейшей мелодии в басовом ключе — примерно так, как звучит волынка или же — из последних достижений — композиции небезызвестного объединения «Дребезжащих жестянок»[27]. Чтобы воссоздать соответствующий примитивный эффект, предлагаю к исполнению маленький музыкальный отрывок:
Замечание: играть левой рукой с использованием демпферной педали.
Данная мелодия заинтересует исполнителя своими секвенциями. Полагаю, что главную тональность, или ключ, определяет миксолидийский лад, однако с нередкими отступлениями. Надеюсь, Вы одобрите мою аранжировку, сколь бы странно она ни выглядела.
И еще одна небольшая ремарка. То, что часто ставит в тупик наших ученых мужей от музыки и порождает множество заумных монографий, подчас оказывается всего-навсего неверно взятой нотой! Это понятно. Мы все склонны ошибаться, что уж говорить о наших предках, примитивных музыкантах.
Насколько мне известно, единственное описание проводимой в Конье церемонии танцующих дервишей содержится в книге Уолтера Э. Холи «Малая Азия» (1918).
После того, как смолкнут барабаны и отзвучит скорбное песнопение, напоминающее погребальную панихиду, — пишет автор, — начинается основное действо.
Группа из девятнадцати дервишей — некоторые из них еще сохраняют юношеский румянец, другие с бледными, аскетическими лицами — приходит в движение. Сначала они торжественным шагом несколько раз обходят зал, останавливаясь лишь для того, чтобы выразить свое почтение — перед гробницами почивших вождей, перед Челеби и старейшинами. Затем, встав на расстоянии друг от друга, дервиши начинают вращаться — вначале медленно, с пустым, ничего не выражающим взглядом. Судя по всему, в этот момент их сознание постепенно отключается от внешнего и погружается в глубочайший покой. Постепенно движения дервишей убыстряются, пока каждый из них не превращается в стремительно вращающийся волчок. При этом траектории их пересекаются, но танцоры в своем вращении никогда не сталкиваются. Между ними расхаживает опытный мастер, их старейшина. Он зорко следит за порядком, в знак неодобрения топает то на одного, то на другого. Все дервиши одеты в темные одеяния, лишь на одном белая гофрированная юбка до пола. Судя по всему, это лучший танцор, он движется с неуловимой, почти женской грацией. И даже ему не всегда удается избежать критики наставника. Вскоре наступает миг, когда охваченные экстазом дервиши утрачивают связь с реальностью и полностью погружаются в священный транс.
День тем временем клонился к закату. Свинцовые тучи застилали небо, и редкие лучи солнца не могли разогнать полумрак, царивший в мечети. Постепенно силуэты танцующих размывались, они словно утрачивали свою материальность, пока не превратились в призрачные, потусторонние тени, неуловимо скользившие и перемещавшиеся с места на место. Почтенная публика сохраняла спокойствие. Челеби и старейшины сидели неподвижно, в полном молчании, будто погруженные в глубокую задумчивость. Казалось, что они вместе с танцорами ускользнули в мир грез, и все происходящее едва ли фиксируется у них в сознании — великолепие убранства, причудливый характер музыки и странная зыбкость форм. У меня создалось впечатление, будто они утратили контроль над своими мыслями и чувствами и оказались в плену у тех загадочных и могущественных сил, что символизировал танец мевлеви.
Покинув мечеть танцующих дервишей, я вышел на узенькую улочку. Возле лавки, торгующей хлебом, я заметил худого согбенного старика. Ветхий коричневый балахон висел на нем, как на вешалке, широкий подол развевался вокруг костлявых ног. Даже комичная маленькая шапочка — из тех, что носят мальчишки на пляже, — не могла скрасить ощущения трагичности и потерянности, исходившего от старика. С голодным блеском в глазах он переходил от прилавка к прилавку, и десятки любопытных глаз провожали эту нелепую темную фигуру. Мне сообщили, что старик когда-то принадлежал к ордену танцующих дервишей.
— И как он сейчас живет? — спросил я у Хассана.
— Понятия не имею.
— Ему разрешается попрошайничать?
— Нет.
— Ну, может, люди сами подают ему в память о былых временах?
— Кто знает?
Больше ничего не удалось выяснить. Но мне не верилось, чтобы в Конье — на протяжении многих столетий оплоте мевлеви — не нашлось ни одной доброй души, готовой пожертвовать корку хлеба несчастному дервишу, который в силу каких-то причин не сумел уехать в один из заграничных монастырей.
Мы продолжили прогулку по базару, и в одном месте мое внимание привлекла куча фетровых шляп, сваленных на мостовой. Видно было, что их только-только изготовили и выложили на солнышко просушиваться. Я не смог сдержать улыбки при мысли, что обнаружил источник обеспечения Ататюрка его любимыми шляпами.
В этот миг дверь лавочки распахнулась, и на пороге появился улыбающийся человек. Это был хозяин, который, очевидно, увидел меня через окно и решил пригласить внутрь. Я обнаружил, что все турки (если только они не носят полицейскую форму) — весьма милые и добродушные люди, которые превыше всего в жизни ценят хорошую шутку. В частности, хозяин лавки наверняка заметил мою иронию по поводу его шляп, но даже и не вздумал обижаться. Более того, похоже, он и сам относился к ним с юмором: пропуская меня в дверях, он бросил взгляд на гору своей продукции и рассмеялся.
Итак, я нежданно-негаданно попал на турецкую шляпную фабрику. Внутри я увидел двух мастеров, которые сидели на полу, скрестив ноги. Это, кстати, был единственный признак их национальной принадлежности, во всем остальном они выглядели совершенно по-европейски. Я отметил, что они — как законопослушные граждане нового государства — одеты в прекрасные новые костюмы, сшитые по лучшим европейским образцам.
Мастера старательно мяли и отбивали войлок. А хозяин, которому явно польстил мой интерес к производству, с гордостью демонстрировал примитивные, работающие на пару механизмы.
— Так это и есть промышленность новой Турции? — спросил я.
— О нет, — поспешил вмешаться Хассан. — Эта лавка функционировала и раньше — поставляла головные уборы для танцующих дервишей… ну, знаете, такие высокие фетровые шапки. Когда дервишей изгнали, они остались без работы. И что им оставалось делать? Эти люди сказали себе: «Раньше мы делали отличные шапки для дервишей. Почему бы теперь немного не поменять форму и не производить отличные шляпы для фермеров? Сейчас, когда фески оказались под запретом, это может стать неплохим бизнесом».
От своих собеседников я узнал, что высокая конусообразная шапка дервиша — а она достигает в высоту почти фута — называется
