Улица ткачей… С радостным изумлением я обнаружил, что здесь практически ничего не изменилось со времен святого Павла. Эти люди, как и тысячу лет назад, изготавливали ткань для палаток, которыми пользовались кочевники с Таврских гор.
Мастера, заметив мой настойчивый интерес, пригласили меня зайти внутрь, все показали и объяснили. Причем проделали это с таким терпением, добротой и бесконечным чувством юмора, что мне на минутку показалось, будто я снова оказался у себя дома, в родной Англии.
Я узнал, что шерсть берут у коз, которые пасутся высоко в горах. Снег там лежит до середины мая, так что животные вынуждены отращивать густую шерсть. Шерсть этих коз славится по всему миру своей толщиной и прочностью.
На Востоке принято, что человек, который занимается шитьем палаток, сам же изготавливает необходимую для этого грубую ткань. В древности Тарс славился такой тканью, которую называли
Технология прядения и ткачества самая примитивная. Мастер с сумкой козьей шерсти на плече садится за прялку и принимается сплетать шерсть. Их станки того же типа, какой использовался на заре цивилизации. Таким станком пользовались в Древней Греции и Риме. Мне припомнился рисунок на греческой вазе, которую я видел в Британском музее. На нем изображалась Пенелопа, сидевшая точно за таким же станком.
Я наблюдал за работой ткачей и думал, что та же самая картина была с утра до ночи перед глазами у Павла. Если бы апостол каким-то чудом попал в наше время, он бы не узнал родной город. Тщетно ходил бы он по улицам современного Тарса, разыскивая несуществующие ныне дворцы, бани, статуи, рынок и даже реку. Но здесь, на этой крохотной улочке, он наверняка оживился бы и вздохнул с облегчением. Ведь Павел сразу бы признал ремесло, которое кормило его в Фессалониках, Коринфе и Эфесе.
Как здорово, что такое нехитрое ремесло способно пережить исчезнувшие империи. Думаю, причина в том, что труд ткачей сохраняет свою актуальность независимо от времени. Он удовлетворяет насущные и простые потребности людей. И не важно, что варварская раса уничтожает мраморные статуи и сложные акведуки. Не важно, что творится вокруг — война, резня или осада. Все равно рано или поздно все вернется на круги своя. Мирная жизнь восстановится, и в Тарс потянутся люди, желающие приобрести ткань на палатку.
Солнце уже поднялось достаточно высоко, когда я выехал к Киликийским Воротам. Древний «форд», который я нанял для этой поездки, привлек бы внимание окружающих где угодно, но только не в Турции.
Водитель-турок, очевидно, знал какие-то особые приемы. Во всяком случае, ему удалось сдвинуть с места автомобиль, который в любых других руках оставался бы кучей мертвого железа. Кроме того, он легко управлял машиной, которой явно недоставало общепринятых деталей — будь то ветровое стекло, крылья или тормоза. Турецкие водители выше таких мелочей. Пока двигатель разогревается, они умудряются вести машину по плоской местности и даже подниматься на вершины гор.
Мы выехали из города и покатили по узкой дороге, проложенной меж полей. Навстречу нам попался горец на низкорослой, худосочной лошадке. Несчастное создание тащило два огромных мешка, которые свешивались по бокам, а сверху восседал невозмутимый хозяин. При виде нашего дымящего и тарахтящего авто животное стало проявлять все признаки неподдельного ужаса. Однако горец, хоть и повернул голову в нашу сторону, тем не менее, казалось, держал свою лошадку под контролем. Только я подумал, что, пожалуй, нам удастся разминуться на узкой дороге, как «форд» вдруг резко вильнул в попытке объехать очередную рытвину. Лошадь дернулась и неожиданно сбросила на землю свою неподъемную поклажу вместе с седоком.
Выскочив из машины, я кинулся вдогонку за перепуганным животным. Водитель в это время помогал подняться поверженному горцу. Подсознательно я ожидал громогласного рева и многословных проклятий. Каково же было мое удивление, когда, обернувшись, я обнаружил, что оба мужчины привалились к мешкам и буквально заходятся в хохоте.
Тогда я впервые столкнулся с исконной турецкой чертой, которую затем неоднократно наблюдал в ходе своего путешествия: в самые тяжелые минуты, когда большинство людей впадают в бешенство или отчаяние, турки неизменно проявляют добродушие. Причем я заметил, что их чувство юмора сродни нашему английскому остроумию. Я бы назвал это качество тонкой иронией.
Распрощавшись с бедолагой-горцем, мы продолжили свой путь. Киликийская долина скоро кончилась и перешла в предгорья. По дороге нам встретился небольшой караван и одна-две группы юруков, или турецких кочевников, с кучей осликов и темноглазых детишек. Затем потянулись и вовсе безлюдные места.
Трудно представить себе более дикую местность, чем на подступах к Киликийским Воротам. Горные склоны время от времени прорезали узкие ущелья, по дну которых протекали потоки талой воды. Бросив взгляд наверх, я видел сосны, ослепительно зеленые на солнце, а над ними заснеженные поляны, которые послеобеденное солнце окрашивало в нежно-розовый цвет. Порой наша машина оказывалась на самом краю дороги, за которым открывалась глубокая пропасть. Не раз нам приходилось останавливаться и убирать с пути крупные валуны, сошедшие с вершин в результате оползня.
Чем хуже становилась дорога, тем больше добавлялось бодрости у моего водителя. По-английски он знал одно только слово — «танцевать». Когда нас особенно сильно подбрасывало на какой-нибудь колдобине, и рессоры, казалось, вот-вот лопнут… Или когда он сам впиливался головой в потолок, этот непостижимый человек оборачивался ко мне и — усиленно жестикулируя, чтобы обозначить неустойчивость машины — весело кричал:
— Танцевать, танцевать!
В нескольких милях от Киликийских Ворот мы наткнулись на крохотную деревушку, прилепившуюся на горном склоне. Всего несколько хижин стояло вокруг полицейского участка.
Улыбчивый молодой полицейский с винтовкой за плечами спросил, куда мы направляемся. И это притом, что уже несколько столетий на здешней дороге существовало лишь одно направление! Полицейский осмотрел салон нашей машины и кивнул мне вполне дружелюбно. Все могло бы закончиться вполне нормально, если б из полицейского участка не выскочил молодой человек с растрепанной шевелюрой. Он хотел знать, что происходит. Юноша произнес несколько фраз на плохом французском, из чего я заключил, что он — сын директора местной школы.
Он задавал мне множество вопросов, и, поскольку аданский полицейский оставил у себя мой паспорт, я оказался в сложном положении. Особенно когда полицейский, понуждаемый юношей, присоединился к нашей беседе.
— Вы говорите, что вы англичанин? — спросил молодой человек. — Вам выдали паспорт в Берлине?
— Нет, — ответил я. — Берлин — это в Германии. Мне выдали паспорт в Лондоне.
— Что вы делаете в Турции? С какой целью направляетесь к Киликийским Воротам?
В моем положении было бесполезно спорить или спрашивать, на каком основании этот юноша задает мне вопросы и подвергает перекрестному допросу. Покинув машину, я уселся на камень, курил и терпеливо ждал, пока молодой фанатик беседовал с моим шофером. Мне было ясно, что этот сельский шовинист вполне может закрыть мне дорогу к Киликийским Воротам, а то и вовсе засадить на всю ночь в кутузку.
Тут он заметил мой фотоаппарат и взъярился еще больше.
— Что это? — кричал он, тыча пальцем в камеру. — Это фотоаппарат! Вы не можете фотографировать!
Наконец он принял решение.
— Этот человек поедет с вами, — безапелляционно заявил он, указывая на полицейского.
Вряд ли такая перспектива обрадовала полицейского. Но он молча занял место рядом с водителем, и мы покинули пределы негостеприимной деревни. Мы ехали по горной дороге. Время от времени машину подбрасывало на ухабах, и я с беспокойством поглядывал на винтовку нашего конвоира: как бы он не проткнул штыком ветхий потолок. Я надеялся также, что с предохранителем у него все в порядке.
