Ханна словно приходит в себя. Вздыхает, садится на край дивана и покачивает головой. Растерянно улыбается.

— Прости меня, Грейс. Как мерзко с моей стороны… Сама не знаю, что на меня нашло…

Она даже бледнеет. Опускает голову на руки и несколько минут сидит молча. Потом говорит странным, вибрирующим голосом:

— Как же все это отличается от того, что я себе напридумывала, Грейс.

Ханна кажется такой несчастной, что я тут же раскаиваюсь в своей резкости.

— Что «это», мэм?

— Все. — Она поводит рукой вокруг. — Это. Эта комната. Этот дом. Лондон. Моя жизнь. — Ханна поднимает голову и глядит на меня. — Я чувствую себя никчемной, лишней. Иногда пытаюсь вспомнить последние годы и понять, где я совершила неверный шаг? — Она тоскливо смотрит в окно. — Как будто Ханна Хартфорд сбежала, чтобы жить своей настоящей жизнью и оставила меня здесь, вместо нее. — Ханна снова переводит на меня глаза. — Помнишь, в прошлом году я ходила к предсказательнице?

— Да, мэм, — с опасением отвечаю я.

— Она отказалась мне помочь.

Я облегченно вздыхаю, но тут Ханна продолжает:

— Не смогла, хотя собиралась: усадила меня, велела вытащить карту. Когда я подчинилась, она засунула ее обратно в колоду, перетасовала и предложила попробовать еще. По ее лицу я поняла, что вытянула ту же самую карту, я поняла, какую. Пикового туза. — Ханна встает и нервно мерит шагами комнату. — Сперва она вообще ничего не хотела мне говорить. Вместо этого взяла меня за руку и снова не сказала ни слова. Верней, сказала, что ничего не понимает, что все в тумане, ее внутренний взор тоже в тумане, и точно она может сказать только одно. — Ханна поворачивается ко мне. — Вокруг меня бродит смерть, я все время должна быть настороже. Где эта смерть — в прошлом или в будущем, она сказать не может, все слишком туманно.

Я собираю все силы и начинаю говорить, что не стоит беспокоиться, что предсказательница просто пугала ее, чтобы заставить прийти еще раз. В конце концов, сейчас, после войны о смерти можно сказать любому, и не ошибешься — почти каждый потерял кого-то из близких, потому и ходят к гадалкам. Но Ханна нетерпеливо мотает головой:

— Я знаю, что это значит. Сама догадалась, потому что много читала о таких вещах. Это метафорическая смерть. Время от времени карты говорят языком метафор. Это я умерла. Внутри. Я чувствую это уже давно. Как будто меня нет, а все, что происходит, это чей-то дурной сон.

Не знаю, что и сказать. Заверяю ее, что она жива. Что все кругом происходит на самом деле. Ханна горько улыбается.

— Какая разница. Если все происходит на самом деле, у меня вообще ничего не осталось.

Наконец-то я соображаю, что сказать. Сестра, а не служанка.

— У вас осталась я, мэм.

Ханна смотрит мне в глаза, берет меня за руку. Сильно, почти до боли стискивает пальцы.

— Не бросай меня, Грейс! Слышишь? Не бросай меня.

— Никогда, мэм, — отвечаю я, тронутая ее порывом. — Никогда.

— Обещаешь?

— Обещаю.

И я сдерживаю свое обещание. Уж не знаю — к добру или к худу.

Темнота. Тишина. Неясные фигуры. Это не Лондон, не комната в доме номер семнадцать на Гроувенор-сквер. И Ханна куда-то делась. Ничего, вернется.

— Добро пожаловать домой.

Голос в темноте. Надо мной кто-то склоняется.

Голос знакомый. Это Сильвия, и я тут же чувствую себя старой и немощной.

Даже веки совсем ослабли. От них нет никакого проку. Как пара истлевших занавесок.

— Вы так долго спали. Перепугали нас. Как вы себя чувствуете?

Беспомощной. Заброшенной. Выкинутой из времени.

— Пить хотите?

Наверное, я кивнула, потому что во рту оказывается соломинка. Я сосу воду. Тепловатую воду. Как знакомо.

Мне отчего-то грустно. Да нет, понятно, отчего. Весы качнулись, и я знаю, что будет дальше.

И снова суббота. С весенней ярмарки прошла неделя. С моего недомогания — тоже. Я в своей комнате, в кровати. Занавески открыты, и солнце золотит вересковую пустошь. Утро, птицы. Я жду гостя. Приходила Сильвия, привела меня в порядок. Усадила в подушки, что твою куклу, и аккуратно расправила одеяло на коленях. Ей хочется, чтобы я хорошо выглядела. Даже расчесала меня, добрая душа.

Стук в дверь.

Петли скрипят, Урсула просовывает голову в щель, убеждается, что я не сплю, улыбается. Сегодня она зачесала челку назад, открыв лицо. Небольшое круглое личико, которое мне почему-то очень нравится.

Урсула подходит к моей кровати и, склонив голову, рассматривает меня.

Какие же у нее глаза — темные, большие — словно на картине маслом!

— Как вы себя чувствуете? — повторяет она уже привычный мне вопрос.

— Гораздо лучше. Спасибо, что заглянули.

Урсула нетерпеливо качает головой — ни к чему тут глупые любезности.

— Я пришла бы раньше, если бы знала. Только вчера позвонила, и мне сказали.

— Даже хорошо, что не пришли. Ко мне трудно было пробиться. Дочь стояла на страже с тех пор, как мне стало плохо. Я здорово ее напугала.

— Я знаю. Встретила ее в фойе. — Урсула заговорщически улыбается. — Она велела мне вас не волновать.

— Не слушайтесь.

Она садится на стул около кровати, ставит сумку на пол.

— Как там фильм? — спрашиваю я. — Движется?

— Почти готов. Досняли финал, почти разобрались с закадровым звуком и саундтреком.

— Саундтрек… — повторяю я. Ну конечно. Трагедии в кино всегда разворачиваются под музыку.

— И что там за мелодии?

— Несколько песен двадцатых годов. Танцевальные мелодии и пианино. Грустное, загадочное, романтическое пианино, в стиле Тори Амос.

Наверное, у меня глупый вид, поэтому Урсула начинает перечислять композиторов, с которыми я должна быть знакома.

— Немного Дебюсси, немного Прокофьева.

— А Шопен?

— Шопен? — удивленно поднимает брови Урсула. — Нет. А нужно? — Она даже пугается. — Только не говорите мне, что кто-то из сестер страстно любил Шопена!

— Нет, — отвечаю я. — Шопена любил брат, Дэвид.

— Слава богу! Он не самый главный персонаж. Слишком рано погиб, чтобы всерьез повлиять на события.

Спорное утверждение. Впрочем, сейчас мне не до споров.

— И что у вас вышло? Хороший фильм?

Урсула прикусывает губу.

— Надеюсь, да. Думаю, что да. Боюсь, мне трудно оценить его объективно.

— Но хоть похоже на то, что вы задумали?